Оставшись опять один, Pierre, загибая по пальцам, вспоминал все семь добродетелей и живо представлял себе наслаждение, вытекающее из соблюдения их. Повиновение, в особенности повиновение — для него, не знавшего, куда употребить свою свободу, представлялось ему соблазнительным. Повиноваться тому или тем, которые знают таинство истины, иметь возможность всегда спросить и поверить свой путь — представлялось ему таким счастливым состоянием, что он уже не сомневался более в знании их того некоего таинства, которое было открыто людям от древних веков и даже от первого человека.
В третий раз ритор вернулся скорее и, спросив Pierr’a всё ли он тверд в своем намерении и получив утвердительный ответ, сказал:
— Орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более, нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами.
— Когда вы с откровенным сердцем и с должным уважением к великости той цели, для коей вы желаете быть приняты, будете взирать на всё то, что с вами происходить будет, то, может быть, вы уже не те от нас выдете, каковы пришли.[3102]
— Иероглиф есть назнаменование какой нибудь, не подверженной чувствам нашим, вещи, чрез представление вещи, подверженной чувствам, которая содержит в себе подобные качества изобразуемой.[3103] Изъяснение иероглифами необходимо потому... — Ритор остановился, видимо не находя искомых слов для объяснения, но Pierre, уже вполне понимавший мысль, попытался сам объяснить ее.
— Я понимаю, — сказал он, изредка вставляя в свою речь французские слова, — что словом может быть объяснено только ограниченное понятие, словом может быть объяснена только одна сторона предмета и только представлением подобного предмета можно выразить все стороны предмета. Слово недостаточно... и мне кажется, что словом никогда не может вполне владеть человек, потому что сказано, что слово бе к богу...
Ритор сделал движение рукой, чтобы остановить речь Pierr’a.
— Позвольте, — сказал он строго. — Ежели вы тверды, то я должен приступить к испытаниям. В знак щедрости, прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
Pierre не понял.
— То есть что же я отдам?
— То, что на вас есть — часы, деньги, кольца...
Pierre поспешно достал кошелек, часы и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, ритор сказал:
— В знак повиновения, прошу вас раздеться.
Pierre снял фрак, жилет и левый сапог, по указанию ритора. Ритор разорвал рубашку на его левой груди и, нагнувшись, нежной белой рукой поднял его штанину на левой ноге выше колена.
Он поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему белокурого человека, но ритор сказал ему, что этого не нужно и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою на большом, толстом лице, Pierre стоял, опустив руки и расставив ноги, перед ритором, ожидая его новых приказаний. Лицо ритора было так же внимательно, холодно и строго.
— И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть главное ваше пристрастие, — сказал он.
— Мое пристрастие — порок мой? — повторил Pierre. — У меня их было так много, — сказал он. Ему казалось теперь, что пороки его прежде были в нем, а теперь их нет более, — так радостна ему была мысль обновления и исправления.
— То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, — сказал ритор. Pierre помолчал, отъискивая: «Вино? Объяденье? Женщины? Праздность? Леность?[3104] Горячность? Злоба?»
— Женщины, — сказал он тихим, чуть слышным голосом, с той же детской улыбкой.
Ритор не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Pierr’y, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
— Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас...
И Pierre в эту минуту уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства.
Скоро после этого в темную храмину пришел за Ріеrr’ом уже не белокурый, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. Вилларский застал нового масона с кроткой, детской улыбкой на лице, с завязанными глазами, с открытой, широкой и выпуклой грудью и одной обутой и разутой ногой. На новые вопросы о твердости его намерения Pierre отвечал — да, да, согласен, — и с тою же сияющей улыбкой пошел вперед, с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой, из комнаты по коридорам, где его водили взад и вперед, и до дверей ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков и Pierre был введен и ему сделал чей то басистый знакомый голос (глаза его всё были завязаны) вопросы о том, кто он, где, когда родился и т. п. Потом его опять стали водить с завязанными глазами и при том говорить ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном строителе мира, о мужестве, с которым он перенес труды и опасности, и называли его при этом то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали молотками и шпагами, и изредка шептали, очевидно поправляя неправильности в приеме. Потом взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Pierre, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку и он увидел в слабом свете спиртового огня, что пять или шесть человек в таких же фартуках, как и те, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Pierr’y не было страшно, он знал, что вреда ему не сделают, но ему было совестно. Он заметил одного старичка беззубого и с выдавшейся челюстью, которого рука тряслась, держа шпагу.[3105] Ему тотчас же стали надевать опять повязку. Но он заметил еще одного человека в белой рубашке с красными пятнами. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi.[3106] И тут только он увидал комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать людей всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Многих из них Pierre знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел его торжковский знакомый с своими большими бровями и в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Pierre видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова Нарымова, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой стороны было что то вроде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было семь больших, вроде церковных, подсвечников. Потом его подводили двое из братьев к алтарю, ставили ему ноги в известное положение, потом приказывали ему ложиться, говоря, что он повергается к вратам храма, и потом, наконец, стали одевать его. На него надели такой же кожаный фартук, и великий мастер Нарымов с большими бровями обратился к нему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего силу и непорочность, потом ему дали лопату невыясненную и сказали, чтоб он[3107] трудился ею очищать сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом ему дали одни перчатки, мужские, которых значения он не мог еще знать, но которые должен был хранить, потом другие перчатки мужские, которые он должен был надевать в собраниях масонов, и, наконец, третьи, женские перчатки.
— Любезный брат, — сказал ему Нарымов, с своей властью и кротостью в голосе, — и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменщицу. — Нарымов, с сожалением помолчав, поглядел на Pierr'a. — Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук не чистых.
После этого обряда белокурый ритор подвел Pierr'a к ковру и стал читать ему объяснение всех на нем фигур, как то: солнца, луны, молотка, отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д., потом указали ему его место, знаки ложи, сказали входное слово, и сам великий мастер, своим прекрасным, внушительным голосом, прочел устав, весь основанный на стремлении к совершенствованию и на чувстве любви и самоотвержения для ближнего.