не будет работать.
– Нам надо, – заявил Чеусов, – чтобы не бумажки одни подписывать, а действительно… власть – так власть… чтобы все слушали. Что скажем, то и делать… И пока утвержденья не будет, работать нельзя…
Нам приходилось дорожить только что наладившимся примирением. Оно удлиняло передышку, давало возможность подтягивать горами 4-й полк, поджидать помощь из Ташкента, разлагать тем временем восставших… Малейшая неловкость, неуступчивость, заносчивость наша могли все перевернуть вверх ногами – и тогда… что тогда?
Тогда можно всего сгоряча ждать.
Поэтому и крепостным теперь мы не возражали, только предупредили, что и «тут же – у провода» могут-де власть нашу и не утвердить, что Ташкенту надо же подумать, посоветоваться – словом, с ответом они, видимо, там повременят…
– Немного можно, отчего же, – снисходительно согласились крепостные.
Мы говорили по проводу:
– У аппарата Фурманов и другие. Говорю я, Фурманов. По получении от вас приказа мы устроили совещание, рассмотрели вами поставленные вопросы. После этого направились в крепость на общее собрание, и мне предоставлено было слово для разъяснения. Но это не удалось: была пущена ложная тревога, митинг сорван… После этого было совещание, на котором мы были арестованы и посажены в заключение, через два часа мы были освобождены и на новом совещании (с боеревкомом. – Д. Ф.) согласились на принятии следующего:
«Объединить оба совета: боесовет и военсовет дивизии в полном составе всех членов. В Облревком (избрать от гарнизона. – Д. Ф.) пять товарищей. Немедленно приступить к работе и объявить приказом по войскам и населению о составе и донести центру». Это постановление считать окончательным, и весь инцидент считать ликвидированным. Я ходатайствую об утверждении этого соглашения, потому что это успокоит окончательно. По дивизии издали приказ об организации власти, где вкратце объясняем все происшедшее. Я кончил. Фурманов.
– Где были арестованы вы и ваши товарищи? И по чьему приказанию?
– Трудно сказать – по чьему, но в присутствии членов боевого ревкома.
– Сообщите новый состав военсовета.
Перечисляю им фамилии двенадцати человек: семь в военсовет, пять в облревком, указываю партийность некоторых крепостников, занимаемую должность. А в заключенье:
– Члены боеревкома гарантируют нам полную неприкосновенность личности. Завтра с утра приступим к работе.
Ташкент чего-то не понял. Спрашивает:
– Откуда взяли двенадцать, когда перечислили пять?
Наш ему ответ:
– Это следует вам разобраться. Во всяком случае, не задерживать из-за этого утверждения, так как всех их выдвинул гарнизон. Содержание приказа перепечатывается и будет вам сообщено…
– Сейчас доложу. Ждите.
Говоривший по проводу представитель реввоенсовета фронта отошел. Мы ждали. Стояли и не разговаривали. Так намучились, что язык во рту не ворочался. Это уж третья бессонная ночь. Ишь, разжижается она, белеют сумерки рассвета. А мы все на ногах – и так вчерашняя, так позавчерашняя ночь, так уж трое суток в нервной ежесекундной горячке, на ногах, без минуты сна. Кто-то сел на окно и захрапел в ту же минуту, другой прислонился к стене и дремлет-качается, будто пьяный. Тихо в штабе. Ташкент отвечал:
– Реввоенсовет сообщает, что ответ на все ваши вопросы будет завтра…
Делегаты крепостные кривят губы, недовольно мычат: они ждали другого.
А нам надо, чтобы слово Ташкента было сохранено во всем авторитете. Крепостные пытаются снова затеять разговор и «поставить на вид» Ташкенту, что «так долго» ждать они не намерены, что не ручаются за массу и т. д., и т. д. Мы с трудом их отговариваем и уговариваем. Прощаемся с Ташкентом. Уходим все от провода.
Крепостники уезжают к себе. А мы в штадиве кучкой – Позднышев, Мамелюк, Панфилыч, я, Бочаров и другие – обсуждаем обстановку. И видим, что вся эта «договоренность» с крепостью – фальшь одна, оттяжка. И больше ничего.
Дело этим во всяком случае не кончится. Развязка должна быть иная. «Утверждением» власти, разумеется, крепость будет отчасти успокоена, будут на время предотвращены эксцессы, но окончательный выход из положения все-таки в другом, не в этом…
Не выдержали усталости, на заре поддались, к столам и окнам притулились, растянулись, спали крепко на них – холодных и грязных…
Тих город. Крепость тиха. В штадиве – беспорядочно валялись человеческие тела, словно на поле брани: полегли все мертвым сном.
Белов сообщил нам свой разговор с Фрунзе. Крепко задумались, взвешивали: бежать ему сейчас или не бежать? Что выгоднее в данной обстановке? И решили, что Панфилычу следует остаться на месте.
Во-первых, создав военно-гражданский центр, где-то за пределами Верного, он тем самым вовсе похерит верненскую власть, хоть и призрачную, хоть и бессильную, но ведь она и такая для крепости кой-что значит, – во всяком случае сдерживает вот уже четвертые сутки крепостников. Тогда же, как убежит, крепости будут развязаны руки, будет как бы подан сигнал к еще более решительному выступлению. Верный будет объявлен как бы вне закона – словом, тогда сами собой откроются военные действия. А наша задача – их не допустить, на них решиться лишь тогда, когда ни одной, ни малейшей возможности не будет обойтись без фронта. Это естественно, что Ташкент так сказал, а не иначе – для него тот момент и был последним, за которым должен неизбежно развернуться фронт. Мы тогда сидели частью в тюрьме. Штадив ждал разгрома. Все висело на волоске. А теперь снова вернулась какая-то надежда и возможность не допустить столкновения. Это во-первых.
Во-вторых, близится ташкентская подмога, приближается к Верному 4-й кавполк. Когда нависнут над мятежниками эти силы – вряд ли примут они бой, мы тогда возьмем их голыми руками. В-третьих, в лице Белова мы потеряем ценнейшего умного советчика, к голосу которого прислушивается и крепость.
И, наконец, поползет провокация, что начдив убежал с деньгами или от трусости, или что-нибудь в этом роде; как материал – крепостникам и это на руку. Зачем давать? Оставшихся, безусловно, поторопятся перехватить, чтобы и они не сбежали, а там – расправа за расправой. И когда нас не станет – крепость начнет осуществлять свою «программу». А эта программа: разгром Советской власти.
Так мы Белова и не пустили.
Он известил Ташкент, что остается с нами. Протеста оттуда не было.
В эту ночь скрылись в горы Масарский и Горячев. Им нельзя было дальше оставаться на виду: все чаще и чаще грозили растерзать. Им коней приготовил Медведич. Где-то спрятал в ущелье. И ночью сам их туда проводил. Ускакали. А жен с подложными документами – айда на Ташкент!
Немало пережили они, пока добрались к своим. Их за Верным встретил неприятельский разъезд, потребовал документы, а документы были заготовлены фальшивые. Сошло. Посмотрели, повертели, поверить не поверили, но и подозрений больших не