Читать интересную книгу Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

Коровину было любопытно откуда-нибудь издали, из уголка, наблюдать за такой категорией зрителей, их реакцией, разгадывать происходившие в них перемены. Отчего они так почтительно смолкали и серьезнели и потом выходили с совсем другими лицами, чем пришли? Что они видели здесь для себя, поклонники поп-музыки, лишь с пятого на десятое перелиставшие когда-то для экзаменов Тургенева, Чехова, Толстого, но зато назубок знающие названия всех модных отечественных и зарубежных джазовых, вокально-инструментальных ансамблей? Пожалуй, рядом с картинами следовало бы поставить скрытую кинокамеру, ибо нигде лучше нельзя было бы снять, как молодые парни и девушки лицом к лицу встречаются со своей Родиной и многие из них впервые для себя открывают, что они тоже русские, – то, что они забыли, не помнят, а может быть, и не знали по-настоящему никогда…

После Москвы выставку затребовали во Владимир, потом в Новгород, Смоленск, Тулу. Даже астраханцы захотели принять у себя полотна Коровина: у них как раз построился выставочный зал, и они искали, как поинтересней его открыть.

Через три года Коровин подсчитал: выставка побывала в двадцати городах. Прерывая работу в мастерской, Коровин сам возил свои картины. Уже везде давали помощников, но полагаться на случайных людей было рискованно, напутают, обязательно сделают что-нибудь не так, и Коровин развешивал полотна по-прежнему сам. Каждый раз у него было что-то новое, что еще не выставлялось, чего еще не видели. Он увлекся иконописью – и возникла совсем новая тема: портреты, а точнее сказать – лики древнерусских мастеров кисти, стилизованные под их собственную манеру письма. Поездки на Север, на Соловецкие острова и Ладогу, в Изборск, Псков и другие древние города вылились в другую новую тему: древнерусское зодчество. Натура уже мало что могла дать, но его воображение помогало пробиться сквозь толщу времени к первоначальным формам, из тьмы, заволакивающей прошлое, из небытия, из ничего извлекало то, что когда-то было: величественные, неприступные стены кремлей, белокаменные палаты и храмы, их золоченые купола, вознесенные в синь неба, в кипень тугих, крутобоких облаков.

Открытие выставки каждый раз выливалось в торжество. Выступал с речью кто-нибудь из местного высокого начальства, перед Коровиным сверкали блицы фотокорреспондентов, перерезалась красная шелковая ленточка. Местное телевидение обязательно устраивало о выставке большую передачу, черно-белые и цветные экраны приносили картины Коровина в каждый дом, в каждую семью. Газеты печатали статьи, беседы журналистов с ним, – этих вырезок у Коровина накопилась уже целая папка. Налицо был явный, большой успех, о каком мечтается каждому художнику. И может быть, именно потому, что Коровин совсем к нему не стремился, с самого начала нисколько не думал, будет ли успех, не будет, что получится вообще, – просто работал в азарте, делал то, что его зажгло и продолжало в нем бурно гореть.

Гигантская его работа, вероятно поразившая бы количеством даже его самого, если бы все им сделанное, а также все подготовительные черновые наброски, зарисовки, эскизы собрать воедино и выстроить в один ряд, мотания по городам, «подскоки» на этюды, – поехать спокойно, не спеша, на более или менее продолжительный срок никак не хватало времени, – необычайно убыстренный, спрессованный темп жизни, казалось, должны были бы сломить его силы и здоровье, – ведь не Микула же Селянинович он, не Добрыня Никитич. Но происходило нечто необъяснимое: чем больше он работал, мотался, спешил, тем крепче, неистощимей становился сам, точно совершал не расход энергии, а ее приобретение; видно, таковы секреты вдохновения, высокой творческой страсти. И только в последний год почувствовал: да, все-таки не Микула, нельзя все время столько тащить на себе, не мешает и передохнуть…

Увлеченный всеми своими делами, новыми, непрестанно рождавшимися замыслами, он не сразу заметил, уловил, как странно переменились к нему сотоварищи по мастерской, как отчужденно они от него отстранились. Он обнаружил это с удивлением только тогда, когда разными путями стал доходить до него шепоток, оказывается давно уже шелестящий за его спиною: «А чего особенного? Подумаешь, шуму! Взял Рериха, перетолок с Васнецовым, подбавил Корина…»

Причина этого злословья была еще настолько непонятна Коровину, что он всерьез встревожился: неужели правда – Рерих, Васнецов, Корин? Называют и других: Бубнова, Авилова, Илью Глазунова…

Он придирчиво вглядывался в свои полотна: где же сходство, повтор? В чем? Нет же этого, нет! У него другая кисть, другой, свой, взгляд, другое, свое, чувство. Общее лишь одно – то, что это русская история. Но тема эта открыта для всех, как любая тема, она необъятна, неисчерпаема, ее нельзя «застолбить» за каким-нибудь одним именем или группой имен, к ней уже много раз обращалось искусство и еще сотни художников обратятся, каждая эпоха черпает из истории что-то себе нужное, в поучение и поддержку… Он пришел к своим картинам не от других полотен, его привела к ним та ночь на поле Куликовом с чуткой, серебряной тишиной, лунным светом, голосами в толще земли, под густым покровом трав. Они водили его кистью, а не подражание Рериху, Васнецову…

Неужели это зависть? Он не верил, не хотел принимать свою догадку. Когда работали вместе и он был вровень со всеми, не лучше, не хуже, он был для всех хорош, свой парень. Но стоило приподняться, выделиться… Он вспомнил другой случай, похожий. Один из молодых художников, совсем новичок в мастерских, ничем не выделявшийся, тихенький и скромный, съездил туристом в Италию, привез массу зарисовок цветными фломастерами, любопытных, метких, живых. Выставил в фойе главного кинотеатра; зрители смотрели с огромным интересом, одобряли, газета поместила теплую информацию, портрет художника. А свои хмуро пожимали плечами: «Фотографии… То же самое можно было нащелкать аппаратом, проще и быстрей…» Парень оказался ранимым и увял, оставил свой жанр, в котором так удачно начал, затерялся в массе безликих работяг мастерской, живущих по нехитрому принципу: накалымить, выпить – и снова тот же цикл.

То, что это именно зависть, Коровин отчетливо увидел, когда подошел юбилей организации художников, возникла возможность представить лучших к награде и список кандидатур обсуждался на правлении. Не будучи членом правления, Коровин на этом заседании не присутствовал, но ему рассказали в подробностях. Предполагалось, что среди награжденных будет и он. Список огласили. Его фамилия не значилась. Инструктор из горкома напомнил: а что же Коровин, у человека такие достижения, прославил наш город, на данном этапе первый ведь художник!

Встал Перегудов, за прошедшие годы он еще более раздался вширь, потяжелел, голова его, в густой проседи, стала совсем львиной, кольца волос опускались до самых плеч, и не спеша, обстоятельно, со своей всегдашней наружной доброжелательностью, подчеркивая, что в то же время необходимо соблюдать и объективность, объяснил, что предварительно члены правления кандидатуру Коровина уже обсуждали; работник, конечно, он хороший, заметный, достижения, верно, у него есть, награды он, безусловно, достоин. Но дело вот в чем: его выставки устраивались по линии Министерства культуры, а именно – Общества охраны памятников истории, отнюдь не как творческие. Союз художников их не организовывал, не имеет к ним отношения, ничего о них не знает и не числит их в своем активе. Правление никогда не обсуждало достоинство и ценность этих коровинских работ, их право выставляться, качество их, как произведений искусства, официально не установлено, не подтверждено, и это еще вопрос – как их оценить с профессиональной точки зрения, что́ они стоят. Поэтому нельзя, нет оснований включать Коровина в список художников, имеющих именно творческие достижения, которые официально признаны нашим правлением, комитетами состоявшихся творческих выставок. Это будет нарушением правил, порядка, не согласуется с уставом. Внутри организации обязательно поднимется недовольство, такое наше решение, если оно будет, наверняка не поймут, опротестуют. Вот если Министерство культуры захочет отметить Коровина и представит его к награде – вот так будет совершенно правильно, законно, ни у кого не возникнет справедливых возражений. В этом случае и наше правление не будет возражать, даже горячо поддержит…

Представителя горкома речь Перегудова не убедила, но решал не он, а правление, абсолютное большинство проголосовало, как сказал Перегудов, остальные промолчали; спорить с ним всегда остерегались, не нашлось храбрецов и в этот раз.

Награду у Коровина Перегудов отнял, но сыграл в друга и тут: сам подошел после заседания к Коровину, дружески похлопал по спине, сказал: «Ты не переживай, все равно бы тебя наверху зачеркнули, можешь мне поверить, я эти тонкости знаю. А через Министерство культуры тебя обязательно наградят. Что ты – столько выставок, такая пресса, никуда они не денутся… Хочешь, мы от правления даже бумагу напишем, ходатайство?»