всегда улыбается, этот вечно шутит, тот постоянно распевает песни, а у этого очень изысканная, цветистая речь. Их обезличивает форменная одежда, мешковато сидящая на юношеских фигурах. Но какие ребята — один к одному, скромные, приятные, надежные!
Запыхавшись, подбегает Нахум, весь взъерошенный, еще не успевший умыться, и просовывает голову в окошко кабины:
— Слушай, парень, ходят какие-то слухи, будто сегодня там что-то заваривается. Будь начеку и не лезь на рожон!
Элик заводит машину, разворачивается и отъезжает. Каждый день что-то заваривается, и ему каждый день говорят: «Не лезь на рожон». Но уже прокладывают запасной путь прямо по дюнам к Ришон-ле-Циону, и, может быть, мы вскоре не будем больше нужны; может быть, наступит мир: ничего не будет завариваться, никто не будет лезть на рожон, никто не будет обращать внимания на слухи.
Сегодня он впервые оставляет свой наблюдательный пост наверху, в кузове джипа, и забирается в шоферскую кабину; но парни один к одному, на них можно положиться.
Завтра — канун субботы.
Через три минуты они на асфальтовом шоссе у въезда в Язур.
За стеной кипарисов манит золото апельсиновых рощ, веселое, яркое золото. Под кипарисами, по всей длине придорожной канавы высыпали лимонно-желтые цветы кислицы. Зимнее цветение!
Запах возделанной, сочной, влажной земли льется в открытое окно, из которого высунулась левая рука водителя в треплющемся рукаве.
Уже месяц шват, пора бы тебе знать. Вспомни вчерашнюю ночь, когда почти округлившаяся луна говорила о близости пятнадцатого швата. Через три-четыре дня уже Ту-би-шват, праздник древонасаждения. Родина, милая родина!
А сейчас будь начеку, мы приближаемся. Парни наверху щелкают затворами. Вот уже несколько дней, как недвусмысленный приказ англичан лишил нас бронированного джипа. Броня оказалась слишком эффективной; незащищенный, открытый джип восстановит нарушенное равновесие: одни стреляют, другие несут потери. С тех пор мы ездим в этом зеленом легком джипе, и только рубашка цвета хаки заслоняет сердце от пуль. Этого мы англичанам не забудем, не забудем никогда и не простим.
Но простодушные миндальные деревья, покрывшиеся за ночь белым цветением, заставляют разгневанное сердце забыть об этой клятве, и оно распахивается настежь, навстречу светлой радости, разлитой в игре всех красок — зеленой и желтой, белой и красной, золотой и оранжевой, коричневой и черной.
На асфальтовом шоссе, у въезда в Язур.
Еще минута — и они в деревне: каждый нерв напряжен до предела. И тут он видит поперек дороги баррикаду, такую массивную, каких еще не бывало. Выхода нет, боя не избежать.
Затормозить машину невозможно. Надо прорываться.
И мгновенно обрушивается стрельба. Ливень пуль. Ад. Нам не прорваться. Мы неприкрыты, обнажены.
Джип отчаянно отстреливается.
Снаряд ли, граната ли — вспыхивает бензин. Машина визжит тормозами и — останавливается.
Соскочить! В канаву!
Пуля.
Так вот оно?
Сознание мутится в промежутках между вздохами — от мучительной боли. Да боль ли это? Где они?
Так, значит, вот оно?
Драться, драться, победить! Пока еще стреляет раскаленный ствол. Вы не покончили со мной, не покончили. Мы продержимся в огне. Боже — гибнут мои мальчики. Но наши услышат и придут. Вы не покончили со мной — с ненавистью, с жалостью, с обидой, со страстью, с болью, со смятением, с непостижимостью. Боже — мои мальчики гибнут. Так, значит, вот оно? Непостижимо…
Больше ничего.
(1951)
Перевела Тамар Дольжанская. // М.Шамир. Своими руками. 1971, Иерусалим.
Певец цветов и пламени
Личность Хаима Гури не укладывается в привычные представления. Он поэт — и не только поэт. Он публицист — и не только публицист. Он пальмахник[230]— и не только пальмахник.
С одной стороны, о нем легко рассказывать тем, кто не жил в Израиле в последние десятилетия и не знаком с культурной атмосферой нашей страны. Легко потому, что есть множество фактов, выразительных свидетельств. Жизнь и личность Хаима Гури теснейшим образом связаны с израильской действительностью. Достаточно просто перечислить: он сделал то-то, написал о том-то, он — автор песни, которую все знают… Он создал некий стиль, сформировал определенное настроение, вкус.
Но, честно говоря, тому, кто не жил в Эрец-Исраэль, не знал с младенчества ее тревог и радостей, болей и свершений, очень трудно во всей полноте ощутить то, что чувствует любой израильтянин: Хаим Гури — «наш».
Понятие «наше» — некоторое коллективное переживание, тот необходимый элемент, без которого нельзя узнать и открыть поэта. Хаим Гури — поэт особого склада. Начиная с первых стихов, он как бы противостоит напору времени и событий, желая дать расцвести тому, что скрыто в глубине души. И в этом противостоянии сила и значение его вклада в духовную жизнь нашего поколения. Он не отступил, не замкнулся, как это нередко случается с писателями и деятелями искусства, быстро получившими признание.
Хаим Гури воспитывался в духе преданности национальной идее, халуцианству[231]. Он остался верен