Михаил Илларионович писал письмо, спрашивал о здоровье детей и живо представлял себе всех их. Старшая, Прасковья, уже совсем большая – ей одиннадцатый год. Но самая любимая – это средняя, пятилетняя Лизонька, толстенькая, черноглазая. Вся в Бибиковых.
Когда Михаил Илларионович уезжал в армию и старшие девочки плакали, Лизоньку уговорили, что папа уезжает ненадолго. И она повторяла: «Ты скоро вернешься, скоро?» – «Скоро, скоро», – отвечал папа, прижимая девочку к себе.
Михаил Илларионович не писал жене о том, что в лагере свирепствуют кровавый понос и гнилая лихорадка, чтобы не тревожить родных. Написал лишь, что маркитанты пользуются случаем, невероятно дерут за все продукты и что под Очаковом плохо с дровами – не на чем готовить еду. Рассказал, как он сжег свою коляску: на каждом колесе денщик Ничипор сготовил ужин, а на оглоблях – обед.
«Написать о том, как двадцать седьмого июля Суворов все-таки атаковал передовые укрепления Очакова, а Потемкин не поддержал его? Нет, не стоит!» – решил Михаил Илларионович.
В это время из ставки фельдмаршала послышалась веселая музыка: начинался всегдашний вечерний концерт, на который очаковские собаки отвечали нескончаемым лаем.
Кутузов продолжал писать:
«Нет ничего смешнее, как читать в разных немецких, французских и прочих ведомостях о действиях нашей армии: все ложно, бесчестно и бессовестно написано…»
Вдруг за палаткой послышались конский топот и какие-то возбужденные голоса.
Кутузов вышел из палатки.
С десяток егерей окружило двух ахтырских гусар, проезжавших мимо.
– В чем дело, ребята? – спросил Кутузов.
– Турки у лимана захватили в плен корнета и гусара, ваше превосходительство, – отвечал егерь.
– Как так?
– Ввечеру корнет и трое гусар поехали за тростником.
– На ночь глядя – за тростником? – удивился Кутузов.
– Так было приказано корнетом, ваше превосходительство, – объяснил гусар.
– Ну и что же дальше?
– Поехали, а турки у лимана их и схватили.
– Как же это? Ведь не слышно было ни выстрелов, ничего…
– Их благородие даже пистолетов из ольстреди не выняли, – рассказывал гусар.
– Как фамилия корнета?
– Шлимень.
Кутузов усмехнулся, думая: «Нарочно передался, подлец! Вон и степь подожгли».
Из степи несло на русский лагерь дымом и гарью: в степи горела трава. В сгущавшейся ночной темноте пожар представлял мрачную, зловещую картину.
А в ставке князя Потемкина гремела, не умолкая, веселая музыка.
V
Уже второй день очаковские пушки молчали, словно их и вовсе не было. Левофланговая русская батарея, ближе других расположенная к крепости, отдыхала.
Неожиданным роздыхом воспользовались и бугские егеря, прикрывавшие батарею. Полковник разрешил одной роте постирать белье. Августовский день был благостен, тепел и тих. Егеря расползлись по берегу – стирали, сушили, купались.
С высокого минарета, выглядывавшего из садов очаковского предместья, прокричал муэдзин, призывая правоверных к полуденной молитве.
Намаз окончился.
И тут турки, таившиеся в соседних буераках как мыши, стали стрелять из ружей по егерям.
Егеря лишь посмеивались: толку от этой стрельбы для турок – никакого.
– Мало каши едал осман! Придется еще подучиться стрелять!
– Пусть его потешится.
Разложив на камнях и по берегу выстиранные сорочки и порты, егеря сидели под откосом, в укрытии. Несколько человек еще купалось в море. И вдруг нежданно-негаданно раздался пушечный выстрел и в самую середину разложенного белья грохнула бомба.
Вместе с песком и камнями полетели в стороны ошметки солдатского бельишка. А берег окрасился кровью – двое егерей оказались ранеными. Егеря бросились собирать непросохшее белье и бежали к своим.
Турецкие пушки били по берегу, но на этот раз ядра падали в воду, подымая фонтаны радужных брызг. Артиллеристы посмеивались сверху:
– Басурман – дурак: каждый выстрел стоит двадцать пять рублей, а за все эти латаные порты да сорочки маркитант и пятерки не даст.
– Тебе, конечно, не жалко – чужое, а мне сорочка дороже ста рублев! Потому как она у меня остатняя! – говорил в сердцах егерь, с трудом натягивая на себя еще сырую сорочку.
На батарее раздалось знакомое:
– …то-овсь!
Русские пушки стали отвечать. С первого выстрела угодили в самую площадку минарета.
– Пусть мулла благодарит аллаха, что успел убраться оттуда!
И тотчас же на очаковских валах показались белые и красные знамена. И турецкая пехота, надеясь, что егеря не успели одеться, высыпала из буераков и садов с истошными криками «алла».
Егеря приняли их в штыки.
– Вот тебе за мои порты! – кричал кто-то.
Все смешалось – чалмы и каски.
А батареи били через головы пехоты друг по другу.
…Генерал-майор Кутузов проверял с капитаном Резвым ведомости на продовольствие второго батальона, когда к нему от первого батальона прибежал егерь:
– Ваше превосходительство, турки зачали трепалку!
– Слышу! – спокойно ответил Кутузов.
– Их сила большая. Страсть: головы нашим режут. Полковник просит сикурец![126]
Кутузов понял, что дело серьезное. Он бросил ведомости и кинулся выводить второй батальон.
Залились егерские трубы.
Капитан Резвой задержался в палатке, складывая ведомости.
Второй батальон уже поспешил на выручку к своим.
Резвой бежал сзади, с тревогой думая о генерале: «Ну что он сам всегда впереди? И ведь больше сорока годов, а бежит как молоденький!»
Второй батальон вступил в бой.
Где-то впереди виднелась плотная фигура генерал-майора. Вот он остановился, машет шпагой, увлекает егерей вперед – и вдруг зашатался:
– Что это? Опять ранили? Ах ты Господи!
Резвой бежал изо всех сил. Янычарские пули визжали вокруг. Когда капитан подбежал к группе егерей, склонившихся над упавшим командиром, он увидел: по щеке Михаила Илларионовича на мундир льется кровь.
– Неужели снова в голову? – с отчаянием вырвалось у Резвого.
– В голову, – ответил кто-то.
– Басурманы давно уже перестали стрелять Михайле Ларивоновичу в грудь: знают, что она у него каменная. Почали метить в голову!
– Не ждите носилок. Несите так! – приказал капитан, а сам кинулся вперед, потому что натиск турок не ослабевал и батарее угрожала опасность.
Турецкая вылазка была отбита, но командир бугских егерей генерал-майор Кутузов лежал без чувств: пуля, ударив в щеку, вышла в затылок.
И на следующий день, 19 августа, находившийся при Потемкине австрийский генерал принц де Линь, отправляя донесение императору Иосифу, написал:
«Принц Ангальт сменил генерала Кутузова, того самого, у которого в прошлую войну голова была насквозь прострелена пулею позади глаз и который, по беспримерному счастию, не лишился зрения. Вчера этот генерал получил другую, подобную той, рану в голову же, пониже глаз, и умрет сегодня или завтра».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});