6. Часто замечают, сколь узок круг показываемых ею людей и явлений. Но эта замкнутость, эта легкая ироничность служит определенной цели: она призвана сфокусировать поле зрения читателя. Романы других авторов — поля сражений: мы стоим на холме, и все нам открывается; либо пышные зрелища, развертывающиеся на аренах, перед переполненными публикой трибунами. Ее же работу видишь сквозь замочную скважину, сквозь проем в двери, раскрытой в уединенный сад. Она порождает в нас чувство индивидуального входа — доступного ее читателю, а не какому-либо вообще. В ее прозе нет фона; она интимна. И таинственна. Вот почему, читая, становишься таинственным соучастником происходящего в ее романах (как и в романах Генри Джеймса, Вулф и др.).
7. Ее часто превозносимая специфическая сатиричность. Это главный источник ее реализма. Такие персонажи, как Эмма и Элеонор, показались бы нереальными (и кажутся нереальными в тысячах несатирически окрашенных романов), не будь с ними рядом разных мисс Бейтс и миссис Дженнингс.
8. Как блестяще передает она болтливость своих персонажей. И пользуется ею, развивая сюжетное действие.
30 ноября
Гераклит: мощь его философии поражает. В точности то самое, чего я так добивался в «Волхве» — хотя слово «волхв», разумеется, имеет в точности противоположный смысл. Что же, тогда это будет «Аристос». А комментарий Кончиса к Гераклиту я вставлю в роман[550].
Сила загадки, эпиграммы, двусмысленного изречения, но прежде всего — истина. Процесс таков: обрести истину, а затем завуалировать ее почти до неузнаваемости. Не так, как это делается в столь многих произведениях современного искусства: сначала набрасывается вуаль, а затем следуют наивные попытки разглядеть под ней истину.
30 декабря
Рождество позади. Встретили его здесь, одни, и не худшим образом; само собой, постольку, поскольку праздничное веселье доступно беднякам. Между тем Рождество все больше становится торжеством (и пробой на толщину кошелька) богачей: сколько денег и за какой срок можно потратить.
Вернулся Денис Ш.: он снова на пути в Индонезию. Преподнес мне бамбуковую флейту, по виду местного производства. Я сел, несколько часов поупражнялся, и теперь уже могу играть на ней. Интервалы, похоже, восточные; и есть в ее звуках некая грустная непоследовательность; она успокаивает. Самые низкие ноты — очень глубокие и отдаленные.
И еще он подарил мне маленькую туземную фигурку — черную, из хвойного дерева: это взметнувшаяся вверх рыба, из разверстой пасти которой торчит беременная женщина с птичьей головой; и то и другое выточено грубо, но выразительно. Пожалуй, более яркую символическую фигуру, учитывая ее размеры, и вообразить нельзя.
«Убеждение». Огромное наслаждение, какое доставляет эта книга, — в том, как мастерски проработаны в ней образы персонажей-моряков и как совершенно воплощены представления Джейн Остин о морали. На одном полюсе, сплошь негативном, — сэр Уолтер Элиот и Элизабет (тот и другая поданы так, что едва верится, что это отец и сестра Энн, — хотя все три сестры складываются в весьма впечатляющий адлеровский ряд); на полюсе абсолютной правоты — Энн (иными словами, она в равной мере отзывчива и сочувственна). Между ними моряки: Крофт, Хар-вилл, Уэнтуорт — те, кто постепенно склоняется к добру, во вся ком случае, в них нет ни малейшей претенциозности; и еще Масгроувы — добросердечные, так сказать, по определению. Во всех романах Джейн мы встречаем четыре ступени нравственности, людей абсолютно дурных (иначе говоря, претенциозных или однозначно злых) — таких, как Уиллоуби, м-р Элиот; подверженных злу, но в силу слабости своей заслуживающих определенной симпатии; добрых, хотя и не столь по внутренней склонности, сколь по обстоятельствам; и людей абсолютно, по определению добрых: Энн Элиот, Элинор, Эмму (последняя интереснее всех, поскольку по ходу действия переходит из одной категории в другую). Вчера я вступил в спор с Д. по поводу Джейн. Он сказал, что ее романам недостает «пустоты» — чувства тотального отчаяния и ужаса, какое находишь, скажем, у Диккенса или у всех романистов двадцатого века. Можно предположить, что эта «пустота», если вглядеться повнимательнее, сводится к описанию ужасающих условий, в которых живут некоторые люди, а также к изображению таких душевных состояний, при каких жизнь предстает бессмысленной: таковы мисс Хэвершем, Гредграйнды — вся та сторона Диккенса, которая воплотилась в «Тяжелых временах».
Однако если по сравнению с диккенсовским диапазон характеров Дж. О. столь узок, то аналогичен и ее диапазон нравственных категорий от абсолюта до пустоты. Тут уместен релятивистский подход, взять хоть отчаяние Марианны, самопознание Эммы, чувство потерянности, переживаемое капитаном Уэнтуортом, — вне контекста соответствующих произведений, в сравнении с горестями диккенсовских персонажей любое из них нетрудно объявить малозначащим. Но в рамках мира Дж. О. ощущаемое ими несчастье и есть пустота.
Кроме того, одно из ее свойств — умение абстрагироваться от действительности, философствовать на кончике иглы. В то же время качества, вызывающие ее восхищение, не утрачивают своей значимости, в какое бы измерение — «более широкое», «более близкое к действительности» — их ни поместить. Отзывчивость и сочувствие (в греческом и христианском смысле слова) — именно благодаря этим свойствам велики ее героини, какими бы чопорными и строгими они подчас ни представали. Диккенс был непревзойденным мастером в изображении дурных людей; Джейн в изображении добродетельных.
11 января 1958
Валяюсь в постели с азиатским гриппом.
Замечаю, как во мне просыпается особая чувствительность к словам, писательским почеркам. Постоянно должен находиться под чьим-то влиянием. В данный момент это Колридж — или, точнее, его ум. Он — аристос; наверняка читал Гераклита или кого-то из его позднейших последователей; иначе откуда бы появиться его представлению о полярности мира.
Занятно. Сразу после обеда я завалился спать, а Э. ушла на работу. Около трех часов просыпаюсь с отчетливым ощущением, что в этот миг где-то разбилось что-то стеклянное — чашка свалилась с полки в раковину? Как бы то ни было, с постели я не поднялся и скоро опять заснул.
Когда Э. вернулась, узнаю, что ровно в три часа она и ее сотрудницы в Исследовательском ун-те[551] говорили о феномене полтергейста — того, в частности, который колотил посуду в Черч-роу.
Как и следовало ожидать, ничего разбитого мы в квартире не обнаружили.
К. Эмис «Счастливчик Джим». Насколько же смешнее и легковеснее эта книжка, чем я предполагал: глупейшая интрига, глупейшие герои, фарс да и только (комедия, оторванная от реальности). В своем роде триумф. Но — безнравственности, бессмысленности, банальности, узости. Нет, таким путем не достичь Парнаса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});