замуж: грачатами тушеными несет.
Обо всем этом я узнаю позже. А тогда я шел и радовался, что мы не только подойдем к Милтачам, что я не только еще раз увижу местечко, но и в хату к Зяме зайду. Боже мой, целое путешествие в неведомый мир, пусть себе и много ближе, чем тетины Яры!..
Я шел босой, Зяма — в старых сандаликах, я — в домотканых портках и в покупной рубахе, а он во всем покупном, лишь без шапок мы оба, стриженные под машинку. И у Зямы уши чуть больше торчали, чем у меня. И глаза у него черные, большие. Мы шли, говорили, не оглядываясь, а потом, когда оглянулись, увидели, что баба Роха далеко-далеко сзади, еще только на взгорок вышла. Но мы ее ждать не будем, пойдем только помедленнее.
Дальше большак спускается в долину, и так до самого местечка. И оно, то местечко, уже хорошо видно — и хаты, и каменные строения, и церковь надо всем этим со своими шестью куполами. По обеим сторонам большака стоят старые березы, меж березами одна, потом еще одна низкая толстая груша-дичок, тоже старенькая. Поначалу по обеим сторонам большака за деревьями тянулось поле, а потом деревья кончились и с левой стороны начался большой выгон. Там ходили коровы, широко и редко разбредаясь по траве. Зяма сказал, что это коровы ихние, милтачевских евреев, и пасут их не дети, как у нас в Овсяниках, а нанятый пастух, дядька Шиман.
— Вот увидишь, какой он смешной. И добрый. Там и наша бгэймэ. Это корова по-нашему. А называется Блимэлэ, цветок.
Когда мы дошли до того места, где паслось стадо, Зяма показал свою бгэймэ. Рыжая Блимэлэ узнала его. Мы в две руки почесали ее между рогов, а она постояла, послушала, как и наша Подласка. А потом мы подошли к пастуху.
Это был дядька с реденькой седоватой бородкой, в пестрой кепке. Босой и не с палкой, как мы, овсяников-ские пастухи, а с веревочным плетеным бичом на толстой короткой ручке с сыромятной петлей на конце. Бич этот, сложенный в несколько колец, висел у дядьки через плечо, ручкой вперед. Выцветшая на солнце темная рубаха была вобрана в засаленные залатанные портки, тоже покупные, подпоясанные узеньким ремешком.
— Здоров, Шиман! — сказал Зяма, подавая дядьке руку. Как мне в нашей хате. И мне это сразу показалось необычным, потому что у нас все дети старшим говорили «вы». Но дядька не обиделся.
— Здоров, Залман! — сказал он. — Давно не встречались. А куда ж ты бабу Роху девал?
Я догадался, что они здороваются шутя, сегодня уже виделись, что Зяма хочет похвалиться, как это просто у него со стариком.
— А это чей? — спросил дядька обо мне.
— Это Юрик, мой друг. Мы с ним из Овсяники идем. К нам. А баба нас догоняет.
— Ясно. Ну, Зямин друг, здоров! — сказал дядька, протягивая мне руку. То ли шутя, то ли нет, сразу не распознать. И я свою подал — поздоровались.
— Шиман, ты нам покажи, как стрелять с бичом, как суслик бить и как играть на гармошку.
— Сразу так много? — улыбнулся дядька. — А сам как будто кривляешься, гимназист. Надо по-настоящему так: стрелять бичом, бить суслика, играть на гармошке. К тому же на губной.
— Ну, Шиман, покажи! А то нас баба догонит.
И дядька показал.
Он отошел от нас и повернулся в другую сторону. Потом взял свой бич за толстую ручку, надев петлю на запястье, бросил длиннющую, чем дальше, тем все более тонкую извивающуюся змею бича перед собой, замахнулся над головой, неожиданно весело гикнул и, словно молнией, стрельнул!.. Даже, кажется, порохом запахло, как в тот раз, когда мы разбивали патронный капсюль камнем на камне.
Стрельнув еще раза два, дядька собрал свой бич снова в несколько колец, повесил через плечо, опять ручкой вперед.
— Теперь касаемо суслика, — сказал он и достал из правого кармана порток камень. — Прежде всего здесь нужон подходящий штейн…
— Это камень по-нашему, — объяснил мне Зяма. — А в том, другом кармане гармошка.
— Залман, условие — токо не перебивать!.. Итак, со штейном мы становимся на левое колено. Так. Смотрим, где он стоит возле норочки — тот а суслик, а балабост[74] конь без хвост. Целимся внимательно и — без промаха — бьем!..
Дядька швырнул свой камень во что-то невидимое на траве.
— Ну, молодежь, найти и поднять!
Мы, смеясь, побежали, нашли тот гладкий, отшлифованный руками камень, и я подал его дядьке. Штейн отправился в карман, а дядька Шиман сказал:
— Ну вот… Засим остаюсь ваш бывший сын, ныне ефрейтор второго Туркестанского полка…
— Шиман, а гармошка? — будто испуганно, чуть не криком прервал его Зяма.
Дядька усмехнулся.
— Залман, условие: токо без нервов!.. Музыка требует паузы и подходящего внимания. Поздно! Вон уже баба Роха идет. Рахиль Шлемовна. Шествует важно в спокойствии чинном…
Он ее первым заметил.
Она подошла к нам злая и усталая.
— Бежите, как щенки какие, старухе и не догнать… А ты все, Шиман, забавляешься? Гнал бы дальше от дороги, может, там лучше трава. Ох, заморилася!..
Она помолчала с минуту, отдыхая, а потом спросила:
— А что это там, в Индюках, людей что-то много? Я уже хорошо не вижу…
Индюками называется конец ближайшей от нас милтачевской улицы, в которую вливается большак. Мы все глянули туда. И правда, с улицы на большак выходили люди, целая толпа. Больше, кажется, детей…
Сначала мы шли вместе с бабой Рохой, а затем ужо с Зямой вдвоем не выдержали, побежали.
…Всякое бывало — колючую проволоку черными тучами везли по нашему большаку, легковые машины из разных стран шли чуть не целый день, кавалерия топала на маневрах, а то и галопом неслась, — но такого еще не бывало!
В той толпе, где больше было милтачевских детей, чем взрослых, шли медведи с цыганами… Нет, цыгане с медведями… Еще раз нет — все-таки не цыгане были там прежде всего!..
Один за другим на поводках, с намордниками медведи низко над землею и тяжело, вразвалку топают своими лапищами по гравию, будто нарочно, на потеху людям накрывшись вывернутыми мехом наружу кожухами. Семь медведей!..
А цыгане — семь цыган — в черных шляпах, в запыленных сапогах, обросшие, чернобородые, с палками. И ни с кем ни слова. Кто-то хочет дать хлеба медведю, тот через намордник хочет взять, однако цыган его палкой, хлеб за пазуху, а сам молчит, дальше идет рядом с медведем. И мишка ничего, только рыкнул от обиды, забормотал и