Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Бегут! Бегут! — завопила какая-то чересчур глазастая женка.

— Бегу-у-ут!!! — заорал и Стенька.

Ему было все равно, чья стенка одерживает верх. Он радовался перемене на поле боя, и только. Но вдруг схлопотал крепкий тычок локтем в бок, удивился и повернул голову — кто это настолько сдурел, чтобы в толпе так больно бить?

Рядом с ним стоял Трещала. Стенька, пробиваясь поближе ко льду, оказался уже в тех рядах, которые занимали приближенные к бойцам лица.

— Наших бьют! — отвечали глазастой женке возмущенные голоса.

— Держи ряд! — заорал Томила. — Плотнее, сволочи!

И побежал задами, чтобы взобраться чуть повыше и увидеть бой сбоку.

Стенка собралась с силами и каким-то отчаянным усилием словно срослась. Это уже не были отдельные люди — это была огромная мощная тварь, чьи конечности вздымались и опускались словно бы без приказа, но одновременно, дружно и хлестко. Удары были страшны, но тварь не ощущала боли. Она словно окаменела, до такой стойкости была спаяна, и неподвижные лица бойцов казались сосредоточены, словно у монахов, предавшихся безгласной молитве.

— Бей! Ломи! — вдруг завопил сверху Трещала.

И клин, разученный в таких тяжких трудах, во второй раз мгновенно выдвинулся из ровной стенки, и она вся устремилась на противника острием вперед, не давая ему опомниться.

— Крылья! Не отставать! — надрывался Трещала.

— Отсекай! Отсекай! — голосил рядом с ним невесть откуда взявшийся атаман ямщиков.

Стенька наслаждался всей душой. Бой перешел в то состояние, которое называлось свалкой-сцеплянкой, стенок более не было — были пары бойцов. И не одна рожа уже окрасилась кровью из носа, и не один боец уже, свалившись, откатывался подальше от топчущихся ног. Хотя в стеночном бою ногами драться и не полагалось, тем более — бить лежачего, но в суматохе всякое могло случиться.

— Ах, мать вашу!.. — видя, что лежащих, пожалуй, уже больше, чем стоящих, рыдающим голосом воскликнул ямщицкий атаман. — Что, Трещала, велим накрачею молчать?

— А велим! — Трещала, ловко растолкав народ, сбежал на лед и хлопнул по плечу совсем обалдевшего от собственных усилий Лучку.

Лучка трижды ударил в накры со всей допустимой силой и прекратил игру. Тем самым временно прекращался и бой.

Упавшие вставали, разгорячившиеся утирали лбы. Стенки разошлись, встав, как стояли изначально, хотя обе несколько поредели. После чего неторопливо, даже торжественно сошлись на боевой черте, и бойцы попарно обнялись — раз, другой, третий. Это было необходимое замирение, прощение за удары и возможные увечья.

Те, кто, будучи сбит с ног, отполз в сторонку, уже привели себя в порядок. В большинстве своем они, отерев снегом и уняв кровавые сопли, сейчас возвращались в строй, но некоторые сидели на снегу в бедственном состоянии, держась кто за голову, кто за плечо, и вокруг уже хлопотали старики, умеющие помочь горемыкам.

То время, которое бойцам требовалось для отдыха, честной народ тоже с пользой употребил. Многие принялись биться об заклад. Ямщики показали себя богатырями, Трещалина стенка разочаровала зрителей, но нашлись умники, утверждавшие, что неудачное наступление — одно притворство.

— В этом-то бою Трещала одолеет, — услышал Стенька рядом с собой. — А вот каков он будет против Одинца?

Это был купец Веретенников. Он как человек, снабдивший бойцов новыми рукавицами, тоже стоял среди знатоков.

— Так ты за Одинца, Тихон Сергеевич? — спросил седобородый румяный дядя. — Тогда тебе с Беляниным нужно бы об заклад биться. Он всегда за Трещалу ставит.

— Так нет же Белянина! — воскликнул Веретенников. — Блины где-то жрет! И Перфишки, сукина сына, нет!

— Рудакова? — прозвенел внезапный и несвоевременный голос.

Стенька ахнул — это напомнил о себе Данилка Менжиков.

— Его, стервеца! — не сообразив, что отвечает невесть кому, возмущенно сказал Веретенников. — Как до дела — так он все пороги обобьет! Как ближе к делу — с собаками не сыщешь!

— Ах, вот ты где! — раздался знакомый голос. — Теперь тебе Рудакова подавай!

К стервецу и сучьему сыну Данилке яростно пробивался скоморох Томила.

— Ты что это вызверился? — удержал его за плечо Веретенников.

— Да Тихон Сергеевич! Лазутчик ведь это, шиш, выведывальщик! Он к Трещале на двор обманом пробрался! Он только и знает высматривать, кто в котором дворе собирается! Он и вокруг «Ленивки» околачивался! Подослали его, Тихон Сергеевич!

— Ну-ка, молодец, сознавайся! — внезапно сделавшись суровым и строгим, купец ловко ухватил Данилку за ворот.

— Да что — сознавайся! Побить его — да и выбить в тычки со льда вон! Чтоб неповадно было! — заорал скоморох.

— Побить да и выбить! — первым поддержал Стенька.

Он ощутил обычный свой восторг, на сей раз — от торжества справедливости. И сам был готов пустить в ход кулаки!

— Ты для кого выведываешь-то? — начал было допытываться Веретенников.

— Да что ты его спрашиваешь, Тихон Сергеевич! Соврет! Таких только кулаком в рыло учить!

— Да что его спрашивать! — радостно заголосил Стенька. — Гнать таких со льда!

Данилка попытался извернуться, да и рвануть прочь, но купец держал крепко.

Настал час сведения счетов! Стенька, вопя, чтобы и ему дали приласкать лазутчика кулаком, пробился поближе, оказался нос к носу с онемевшим от ярости и гордости Данилкой, и тут его удалая башка сама собой полетела куда-то вправо. Стенька, зажмурившись от неожиданности, рухнул на незнакомых людей, волей-неволей поддержавших его — уж больно плотно стояли, и тогда лишь понял, что это ему заехали в ухо.

— Кто тут еще парня бить собрался? — услышал он голос, знакомый еще более, чем голос скомороха.

И, открыв глаза, увидел еще одного ненавистного конюха — Богдана Желвака.

— Да коли твой парень за бойцами подсматривает да вести переносит? — спросил Веретенников. — За такое бьют!

— Его побить нетрудно, ты вот со мной совладай! — потребовал Желвак. — Да не толпой наваливайся! По двое выходите! Ну? Кому тут жизнь не мила?!

Так злобно он это выкрикивал, держа наготове кулаки, что немало бойцов повидавшие мужики как-то невольно посторонились.

— Уж так и по двое? — не поверил кто-то. — Высоко замахнулся — как бить станешь?

— А так! — неожиданным ударом, той частью кулака, которую простой человек в драке не знает как и в ход пустить, Богдаш с короткого замаха треснул по шее насмешнику.

Тот, как только что Стенька, рухнул на незнакомый люд.

— Пусти его, купец, не то я тут всех по одному перекалечу!

— Да кто ж ты таков? — удивился Веретенников. — Я как будто всех поединщиков знаю!

— А я в охотницких боях не выхожу, — отвечал Желвак. — Мне дурака валять недосуг, я на государевой службе! Пошли, Данила!

Не желая понапрасну испытывать судьбу, Веретенников отпустил свою добычу.

— Ну? Или мне кулаками дорогу прокладывать? — рявкнул Богдаш, глянув перед собой так, что толпа подалась и расступилась.

Он схватил Данилу примерно так, как только что купец Веретенников, и потащил по проходу, и выволок, и тогда лишь отпустил.

— Гляди, к Водовзводной башне побежали! — крикнул кто-то, стоявший на берегу выше прочих и видевший всю заварушку сверху.

Стенька стоял, безмерно обиженный, и тер ухо, пытаясь понять, цело ли оно внутри. Языка вроде не прикусил, челюсть шевелилась. Походило на то, что зловредный конюх на самом деле его еще пожалел.

Некоторое время спустя зрителям ждать надоело. Сперва свистом они дали знать бойцам, что пора бы снова строить стенки, потом раздался и первый пронзительный крик:

— Даешь боя!

И вслед за ним отчаянный многоголосый визг.

Пострадавшее Стенькино ухо такой радости уже не перенесло. Ругнувшись, он стал выбираться из толпы. В конце концов, не для того его сегодня за порядком следить поставили, чтобы на берегу прохлаждаться…

* * *

— Вот и я в кои-то веки пригодился! — радовался Богдаш. — Ты, Данила, не унывай! Впредь умнее будешь! Жизнь у нас такая: с ума спятишь, да на разум набредешь!

И опять Данила не мог понять — то ли Желвак веселится, то ли скрытно и изощренно язвит. На всякий случай он молчал: гордость мешала поблагодарить за спасение. Хотя, будь на Желваковом месте Семейка или Богдаш, Данила бы уж хоть слово, да вымолвил.

— Со сволочной толпой иначе нельзя, — учил Богдаш, ведя товарища обратно на конюшни. — Каждая сволочь знать обязана, что первая оплеуха ей достанется! Каждая! Коли двое в толпе лаются — остальным праздник, они только теснее смыкаются да подзуживают. А когда каждый знает, что сейчас его могут кулаком ни с того ни с сего приласкать, а кулак-то тяжелый, так уже и ума у сволочей прибавляется. Ты, коли что, так говори — сам на тот свет пойду, да и хоть одного вашего с собой прихвачу! А кого — не сказывай!