Джез показала на юг, где за участком, охраняемым скалами Близнецами, лежали многие мили плоских холмов.
– Вон там, вблизи океана, но не на самом берегу, мы могли бы втроем основать совершенно новый поселок, нечто вроде урбанистической деревни, где могли бы жить десятки тысяч человек. Со временем в нем могли бы поселиться до восьмидесяти тысяч, и они жили бы здесь, со всех сторон окруженные первозданной природой. В будущем этот проект дал бы колоссальные прибыли, с каждым годом он приносил бы все больше и больше, и вы могли бы гордиться им – не то что проектом, который изложил мне тогда в «Ритце» Джимми Розмонт.
– А что тебе не нравится в его проекте, позволь узнать? – спросила Валери, защищаясь.
– Ох, Валери, Валери, я, может быть, и не так хорошо, как Фернанда, знаю тебя, но абсолютно уверена в одном: это место тебя не сразило наповал.
– Что правда, то правда: такие места не в моем вкусе, – Валери с досадой мотнула головой. – Но какое это имеет отношение к его коммерческой стоимости?
– Конечно, дома и кондоминиумы пойдут хорошо, в этом я не сомневаюсь. И та безопасность по последнему слову техники, которую здесь обещают, конечно, привлечет сюда всех международных торговцев оружием, спиртным, всех проходимцев, кто еще не успел сесть в тюрьму, всех выдающихся мастеров по отмыванию денег и иностранных нефтяных магнатов – и это место превратится в анклав, населенный перепуганными богатеями со всего света, сгрудившимися в кучу и наперебой швыряющими деньги. Ты можешь себе представить, чтобы отец, который так любил свое ранчо, позволил бы превратить его в нечто подобное? Ты не можешь отрицать, Валери: это план строительства цитадели для людей, у которых не будет между собой ничего общего, за исключением самого претенциозного и показного образа жизни. Это ведь не в твоем вкусе, Валери.
– Я никогда и не говорила, что хочу, чтобы здесь было нечто подобное, – огрызнулась Валери, кусая губы. – Мои наклонности совсем иного рода.
– Ага! Но здесь будет начертано наше имя! Как сказал этот негодяй Розмонт, «Ранчо Килкуллен». И даже если мы дадим этому месту другое название, неужели ты думаешь, что кто-нибудь забудет, что сестры Килкуллен продали гонконгским воротилам фамильную землю, пожалованную еще испанской короной, этот кусок американской истории, насчитывающий вот уже восемь поколений? Да об этом весь мир будет трезвонить! Уж чего-чего, а огласки нам не миновать. И разговоры будут один омерзительнее другого, уж можешь мне поверить, они будут преследовать нас всю жизнь, да и на наших детей хватит. Уж ты-то должна знать, как это отразится на детях. Что до нас, то мы для прессы станем утками, несущими золотые яйца, – эдакие три современные Барбары Хаттон или Кристины Онассис. Три сестры, получившие по миллиарду долларов! Пресса нам проходу не даст, честное слово! Вот почему, кстати, все богатые люди в нашей стране – я имею в виду по-настоящему богатых – так старательно прячутся от глаз газетчиков.
– Ах ты, черт, – сказала Валери, содрогаясь от слов Джез.
– Джез, это ужасно! – застонала Фернанда.
– Да, я знаю, Ферни, что перед такими деньгами трудно устоять. Это страшное искушение. От них невозможно отказаться. Вернее, от самой мысли, что они твои. Но эти деньги сделают нас посмешищем. Отец очень любил нас, и он не допустил бы этого, что, правда, не помешало ему оставить никуда не годное завещание, тут его отцовская любовь нам не помогла.
– Послушай, я думала, что больше денег – это прекрасно, их можно будет истратить на что-нибудь замечательное, – заныла опять Фернанда.
– Например?
– Я не ломала голову над тем, как их потратить. Просто я думала, как это здорово – оказаться богатой наследницей, а ты сейчас пытаешься это богатство у меня отобрать.
– Нет, нет! Мы и есть наследницы... Других же Килкулленов нет. Этого ничто не может изменить, Ферни. В завещании отец написал, что уверен: мы сумеем распорядиться своим наследством. Он, должно быть, полагался на нашу мудрость, хотя от этого нам не легче.
Джез перевела взгляд с одной сестры на другую, вынуждая их смотреть ей в глаза, слушать, что она говорит, вникать в то, что она говорит.
– Когда я вспоминаю, как он всегда волновался, пытаясь заманить вас сюда в гости, как он по вас скучал, пока вы росли где-то там, вдали, и как он печалился всякий раз, когда вы уезжали, у меня просто сердце разрывается на части. Единственный случай, когда он чувствовал себя вправе уговорить вас приехать, была фиеста. Иначе он ни за что не стал бы вас просить, он был слишком гордый человек, чтобы показывать, как он к вам привязан, и это его упрямство, наверное, и было причиной тому, что он отказывался продать хотя бы акр земли. И вот благодаря отцу, при всем его трудном характере, мы сейчас стали хозяйками большой, прекрасной полосы калифорнийской земли... Куска страны, который не имеет цены исключительно в силу своего местоположения. Сейчас самое главное – как мы решим распорядиться этой землей.
– Джез, ты прямо-таки произносишь речь, – сказала Валери с легким вздохом. – Терпеть не могу, когда передо мной ораторствуют.
– Ничего не могу поделать, Вэл. Мне нужно высказаться сейчас, поскольку другого случая больше не представится. Послушайте еще чуть-чуть. Не забудьте, ведь я сказала, что если ни в чем не сумею вас убедить, то подпишу любую бумагу, какую захотите. О'кей?
– Да, похоже, другого выбора нет.
– Мы, конечно, можем поддаться жадности и эгоизму и поступить безо всякого уважения к нашему наследству и желанию нашего отца, продав землю тому, кто больше даст, – продолжала Джез. – Не пройдет и нескольких месяцев, как здесь начнут работать бульдозеры, а мы будем просто три чересчур богатые женщины. У каждой из нас станет столько денег, что мы до конца жизни не сумеем придумать, на что их истратить, попадем в зависимость от этих денег, от невозможного избытка денег, которые будут делать новые и новые деньги и которые не будут иметь никакого отношения ни к человеческой жизни, ни к человеческим потребностям. Это первое.
Джез встала и раскинула руки, как будто собираясь одним движением объять небо, и океан, и горы, и зеленеющие поля и преподнести их сестрам во всей их первозданной красоте.
– Мы можем объявить, что наше наследство не продается! – воскликнула она. – Мы можем решить для себя, что нам нет надобности извлекать из него максимальную прибыль. Нам не нужно ничего никому продавать, мы можем прямо сейчас воспользоваться данной нам властью и защитить эту землю, как она была защищена несколькими поколениями нашей семьи. Мы можем распорядиться ею мудро и хорошо. Как вы обе не понимаете? Как вы этого не чувствуете?