«…Я ни на один час не оставляю моих усилий, чтобы добиться разумной перемены. Я глубоко уверен в успехе.
…Приеду я обязательно и в отсрочке не повинен…» — Это Муля пишет еще в конце мая, а пока письмо доходит до Али — уже война!
В лагере только что был приказ о снятии охраны, и заключенным разрешалось ходить на комбинат вольно, ведь все равно убежать здесь было некуда. А тут вдруг приказ отменили и не только повели с охраной, но охрану еще и удвоили! Начальство ходило мрачное, злое. Пайку сразу уменьшили. Ясно было — что-то произошло, но что именно, толком никто не знал, пока один из зеков не услышал в конторе — война!
26 июня Муля написал Але, и письмо это еще успело дойти: «Как уже сообщал тебе письмом и телеграммой, я получил разрешение выехать к тебе и должен выехать между 9 и 13 июля… Завтра вышлю тебе газеты первых дней нашей войны за уничтожение фашистских шакалов».
Но он не только не смог выехать, но и переписка оборвалась. И спустя почти год, 25 мая 1942 года, он писал: «В начале войны так резко оборвалась связь с тобой, что казалось ясно — это до конца войны, но получил от тебя письмо; в котором ты подтверждаешь, что почтовая связь опять наладилась».
И в другом письме: «Не знаю, писал ли я тебе — вернее достаточно ли ясно, что только из-за войны я не смог приехать к тебе…»
И снова доходят до Али письма от Мули, Лили, Зины, от Нины, нет только писем от Марины Ивановны и Мура… Аля очень беспокоится, ее мучает молчание матери, и из письма в письмо она повторяет теткам:
8 апреля 1942 г.: «Ничего не знаю о папе и маме, Муля в Куйбышеве…»
15 мая 1942 г.: «От мамы и Мурки известий не имею с начала войны…»
18 июня 1942 г.: «Муля пишет, что мама и брат живы и где-то ездят…»
26 июля 1942 г.: «Где мама и Мурзик? Второй год не имею от них известий…»
Ни у кого не хватает духу сообщить Але о том, что Марина Ивановна покончила с собой. Особенно настаивает на молчании Муля. Есть письмо из Куйбышева, куда он был эвакуирован.
«24 июня 1942 года.
Милая Елизавета Яковлевна,
Только что получил вашу открытку от 19 июня. Я не писал вам последнее время только потому, что от вас за все время получил только две коротенькие записочки, в которых вы обещали написать подробнее.
С Алей я восстановил письменную связь и на днях получил от нее подтверждение того, что мои письма и деньги снова доходят. Мур тоже изредка пишет мне.
Я не вполне убежден в том, что следует теперь говорить Але о Марине. Если вы с Ниночкой уже сделали это, так мне поздно делиться с вами моим мнением, но мне хотелось бы по возможности оставить Алю в неведении до конца войны. Судя по дошедшим до меня последним Алиным письмам, она только теперь обрела какое-то, относительное, душевное равновесие. Эти три года отнюдь не укрепили нервную систему Али. А ведь Аля не может не быть человеком с повышенной болезненной чувствительностью. Это — семейное, да еще помноженное на невероятное нагромождение несчастий и страданий. Я считал бы, что не надо сейчас подвергать Алю еще одному душевному удару. Другое дело, когда она вернется к нам. Тогда она сможет менее тяжело пережить утрату.
Извините меня за известное резонерство. Но надо щадить Алину чувствительность. Уж пусть она лучше думает, что с Мариной случилась иного рода беда вроде той, что и с Алей, чем дать пищу для догадок обо всей правде. Аля непременно разберется во всем ужасе случившегося. Если вы, однако, не согласны со мною, то хотя бы согласитесь изложить это несчастье как результат, скажем, тяжелого кишечного заболевания…
В последнем полученном мною письме Аля с любовью говорит о Ниночке, о сестринской заботе и даже поддержке со стороны Ниночки. К сожалению, Ниночка не ответила ни на одно из моих трех писем к ней и на телеграмму. Я просил моего брата Сашку отыскать Ниночку, но он, видно, этого не сделал. Я уже решил, что Нинка у себя на прежнем месте не живет ввиду каких-нибудь, «внешних обстоятельств». Но допускаю также, что она на меня дуется; без достаточных оснований. Очень прошу вас настоять перед Ниночкой, чтобы она черкнула мне несколько строк.
О своей работе и жизненном распорядке писать не буду, оставлю до встречи. Впрочем, боюсь, я буду одним из последних, кому удастся вернуться в Москву.
Возвратясь к первому вопросу, хочу, чтобы вы знали, что до сих пор я писал Але — и моему примеру следует Мур, — что Марина совершает литературную поездку по стране. Все это, я знаю, ужасно дико… Но надо щадить душевные силы Алиньки.
Горячо жму вам руку и всегда с любовью и признательностью думаю о вас,
Ваш Муля».
Но Елизавета Яковлевна, видно, уже не может дольше скрывать от Али правду, и письмо хоть и не с полной правдой, но с сообщением о смерти Марины Ивановны послано. И в мрачном и душном бараке, набитом мошкой, которая не дает по ночам уснуть, из рук Тамары после рабочего дня Аля получает это известие…
«13 июля 1942. Станция Ракпас.
Дорогие мои Лиля и Зина! Ваше письмо с известием о смерти мамы получила вчера. Спасибо вам, что вы первые прекратили глупую игру в молчание по поводу мамы. Как жестока иногда бывает жалость!
Очень прошу вас написать мне обстоятельства ее смерти — где, когда, от какой болезни, в чьем присутствии. Был ли Мурзик при ней? Или совсем одна? Теперь где ее рукописи, привезенные в 1939 году, и последние работы, главным образом переводы; фотографии, книги, вещи? Необходимо сохранить и восстановить все, что возможно. Напишите мне, как и когда видели ее в последний раз, что она говорила. Напишите мне, где братишка, как с ним, в каких условиях живет? Я знаю, что Мулька ему помогает, но достаточно ли?
Ваше письмо, конечно, убило меня. Я никогда не думала, что мама может умереть, я никогда не думала, что родители смертны. И все это время, до мозга костей сознавая тяжесть обстановки, в которой находились и тот и другой, — я надеялась на скорую, радостную встречу с ними, надеялась на то, что они будут вместе, что после всего пережитого будут покойны и счастливы. Вы пишете, у вас слов нет. Нет их и у меня. Только первая боль, первое горе в жизни. Все остальное — ерунда. Все поправимо, кроме смерти. Я перечитываю сейчас письма — довоенные, потом я ничего не получала…»
И в следующем письме: «Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я несла бы часть ее креста, и он не раздавил бы ее…»
Тамара рассказывала, что Аля была безутешна, она все время плакала и повторяла:
— У меня нет теперь ни отца, ни матери! Мне никогда не приходило в голову, что они могут умереть…
Аля сразу объединила их в смерти — мать и отца, и, не зная ничего об отце, знала, что он мертв.