вызвали ее на волю, какие силы заставят утихнуть. И какой бы ты ни был мастер – никогда не возьмешь на узду толпу чужими ей делами, интересами, нуждами. Можно взять и чужими, но докажи ей сначала, убеди, что не чужие это, а собственные ее интересы. Тогда поймет.
Потом, в-четвертых.
Глянь на лица, всем в глаза, улови нужные слова, учуй по движеньям, пойми непременно и то, как передать, как сказать этой толпе слова свои и мысли, – чтобы дошли они к ней, проникли в сердцевину, как в мозг кинжал.
Если в тон не попал – пропало дело: слова в пространство умчатся, как птицы. В каждую толпу только те вонзай слова, которых она ждет, которые поймет, которые единственны, незаменимы. Других не надо. Другие – для другого времени и места, для другой толпы.
А вот тебе пятый совет, вовсе неожиданный:
– Польсти: здесь это надо!
Не забывай того, что волнуется перед тобой не рабочая масса, которой можно и надо прямо в глаза сказать серьезную, суровую правду, – там ее поймут. И пусть будет от того стократ тяжелей, но им враз нельзя не сказать эту горькую правду. Крепостная толпа – не такая. Эту сразу правдой суровой не возьмешь.
Ты скажешь эту правду, скажешь всю, но не сразу – потом. Скажешь тогда, когда их мысли и сердца будут обмаслены медом лести, когда гладко сможет войти к ним правда – жесткая, сухая, колючая. Они ее смогут принять только незаметно для себя, как больной – лекарство в пилюле. Для такого конца, для своей цели – примени и это средство: нужную дозу лести. И оно пойдет на пользу, искупится, окупится. Само по себе ни одно средство ни хорошо, ни плохо, оно оценивается только по достигнутым результатам. Не слюнявь, иди к цели. Ты скажи мятежникам такое, что они любят слушать, от чего тают их сердца, от чего опадает их гнев, расползается-ширится доверчивость, пропадает подозрительность, настороженность, недоверие к тебе и твоему делу. А тогда – бери голыми руками. Знаешь – как следователь: он сначала вопросами пятого порядка отвлечет и усыпит твою бдительность и недоверчивость, а потом, когда распояшешься и обмякнешь, – сам скажешь начистоту, если сам ты не кремневый. А какая же толпа – кремневая? Буйство – это не сила, буйство только разгул страстей.
Вот тебе все советы.
В последних, так сказать, на разлуку только два слова: когда не помогают никакие меры и средства, все испытано, все отведано и все – безуспешно, – сойди с трибуны, с бочки, с ящика, все равно с чего, сойди так же смело, как вошел сюда. Если быть концу – значит, надо его взять таким, как лучше нельзя. Погибая под кулаками и прикладами, помирай агитационно! Так умри, чтобы и от смерти твоей была польза.
Умереть по-собачьи, с визгом, трепетом и мольбами – вредно.
Умирай хорошо. Наберись сил, все выверни из нутра своего, все мобилизуй у себя – и в мозгах и в сердце, не жалей, что много растратишь энергии, – это ведь твоя последняя мобилизация! Умри хорошо…
Больше нечего сказать. Все.
Мы с Мамелюком в мятежном потоке. Окружили нас тесной, ревущей, зычно гудущей толпой. Вот они, рядом… И с какой беспредельной злобой, исподлобья взглядывает на нас угрюмый Букин, как лукаво, ненадежно ухмыляется Чеусов под пышными усами, как хитро сверкают перламутровые караваевские глазки… Куда ни глянь – угроза.
Мы в пучине разгневанной стихии… Вот, подхватит сейчас и помчит нас, как легкие щепки на гребнях бушующих волн.
– Товарищи! Нам командующий фронтом приказал идти сюда и говорить с вами. Ваши и наши представители вчера на заседании договорились по всем вопросам, которые волновали крепость. Эти решения мы сообщили центру и имеем оттуда ответ. О результатах вчерашнего совещания и об ответе центра и будет теперь наша речь. Не станем выхватывать отдельные мелочи и спорить по ним. Я прошу сделать так: один за другим, последовательно, я переберу все вопросы вчерашнего заседания, расскажу, как и что мы по каждому из них решили, как на каждый вопрос отозвался Ташкент и что теперь приказывает вам и нам делать… Первый вопрос заключается в следующем…
И я рассказал им, в чем дело. За первым вопросом – второй, за вторым – третий…
Сначала, первые минуты, особенно трудно, галдели, не слушали, перебегали с места на место, вызывающе бряцали оружием, смеялись громко промеж себя, харкали, крякали, вскрикивали резко, всвистывали, ухали дико, презрительно, не слушая речь…
Но мчался, врезался в толпу поток таких волнующих заманчиво-притягательных слов:
– Продразверстка… Особотдел… Расстрелы… Переброска…
Просвистеть эти слова не было никому охоты – наоборот, захотелось всем слышать и знать, во все вступиться.
«Надо слухнуть, чего там брехает», – видимо, каждый решил про себя.
И всего через пять или шесть минут такая восстановилась тишина, будто тут и не тысячи стояли, а кучка в десять человек, и будто это вовсе не мятежная, гневная толпа, а внимательные, близкие, приятели… И уже легко было говорить, крепко бодрило это чуткое внимание притихшей толпы…
– Кто сказал, что вы против Советской власти? Как можете против Советской власти идти вы, красные бойцы, чьими трупами усеяны и чьею политы кровью Копальско-Лепсинские горы и равнины?! Это подлая ложь, что вы враги Советской власти. Вы ее истинные друзья, потому что создана она на костях ваших братьев, красных героев, жизнь отдавших за нее!
Это, разумеется, было верно. Два года изнурительной борьбы тому были порукой. Но это же теперь, во дни мятежа, наполовину оказалось и неверно. Надо было отбросить, забыть пока вторую половину вопроса и говорить только о первой, говорить только о заслугах бойцов-семиреков, надо было взволновать одних, осрамить других, заставить раздуматься третьих над тем, что они теперь вольно или невольно делают.
Тихо, недвижимо, в глубоком молчании застыла толпа, жадно ловила слова, пронимавшие ее до сердца.
Я говорил уже второй час…
Вдруг на телегу вскочил Вуйчич:
– Товарищи… Срочно прекратить митинг… Роют окопы… Показались киргизские роты, вооруженные пулеметами… И еще идут на крепость броневики!!!
Ахнула толпа. Вмиг, как сон, разлетелось молчание, и зазвенела она, загудела, заухала тысячами криков, приказаний, команд…
За секунды перед тем спокойно стоявшая, она вдруг забесилась, как сумасшедшая, заметалась в разные стороны…
– Пройдемте в боесовет, – сказал Чеусов.
Мы переглянулись с Мамелюком и, ничего не поняв, пошли сквозь мечущуюся в панике массу красноармейцев…
Только вошли в помещение, как за нами вошел и Вуйчич.
– Ошибка оказалась, – заявил он, не глядя на нас. – Тревога-то ложная вышла… Никого