советского читателя говорится «простыми и ясными словами»:
Не будем перед открытой могилой подчеркивать то, что часто в книгах ушедшего поэта эти его стремления выражены косноязычно, что, не отдавая сам себе отчета в реальном содержании своей трагедии, трагедии индивидуализма, он не мог и рассказать о ней людям простыми и ясными словами, четкими и реальными образами. Подчеркнем, что сколько бы ни была косноязычно или, если угодно, «символично» выражена эта трагедия, она налицо в книгах Андрея Белого[1713].
Еще в большей степени сказанное относится к словам Мандельштама о том, что Белый «о чем-то позабыл, чего-то не усвоил». Сам поэт вряд ли мог даже думать в этом направлении, но вот Каменев… Собственно, оба его предисловия и посвящены тому, что писатель-символист ничего из уроков истории не усвоил и не понял, а вместо этого проблуждал «по задворкам русской истории в ее самую напряженную, самую осмысленную эпоху, в ту эпоху, когда, наконец, история народов России приобрела подлинный всемирно-исторический смысл»[1714]:
Перелистывая книгу воспоминаний поэта, философа, публициста Б. Н. Бугаева, чей литературный псевдоним неустанно мелькает в журналах и газетах той эпохи, иногда прямо диву даешься: где жили эти люди? что они видели? что они слышали? или, верней, как умудрились они жить в великую эпоху, ничего не видя, ничего не слыша?[1715]
Или:
Ежели человеку, жившему сознательной жизнью в 1900–1905 гг., удалось не заметить ни рабочего движения, ни крестьянских восстаний, ни «Искры», ни ленинского «Что делать?», то о нем мало сказать, что он был политически малограмотен, — он был просто культурно безграмотен, хотя бы на столе у него и лежали книги Канта, стихи Бодлера и рисунки Бердслея[1716].
Той же идеей пронизан и «известинский» некролог Каменева: «Поиски его оказались бесплодны. Индивидуалист от природы, глухорожденный к истине социализма, он то и дело попадал на ложные пути»[1717].
Думается, что с каменевским предисловием тесно связана и первая строка заключительной строфы стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…»: «Меж тобой и страной ледяная рождается связь».
Здесь, на наш взгляд, мы имеем дело с прямым опровержением следующего тезиса Каменева:
<…> книга Белого свидетельствует непреложно, что при всех этих фокусах исторический кругозор господ фокусников был — в вершок, связь с жизнью равнялась — нулю[1718].
Определение связи, рождающейся между Белым и страной, как связи «ледяной», неоднократно комментировалось. В литературе о Мандельштаме указывалось, что в эпитете «ледяной» содержится намек на главного персонажа «Записок чудака» — Леонида Ледяного[1719]. Нам же представляется, что «тайна» гораздо проще, прозаичнее и «метеорологичнее». Напомним, что на улице стоял январь, гроб с телом писателя поставили на катафалк, запряженный чахлой, усталой, еле шагавшей лошадью[1720]. Этот катафалк медленно, через весь зимний, замерзший город двинулся к крематорию, а вслед за ним, преодолевая ледяной январский ветер, двинулась и немногочисленная похоронная процессия… Думается, что прежде всего именно погодные условия навеяли Мандельштаму образ «ледяной связи», от которой совсем немного до связи космической, мистической, астральной[1721].
А вот разгадка следующей, второй, строки четверостишия — «Так лежи, молодей…» — не связана ни с реалиями похорон, ни с политическим контекстом описываемых событий. Прежде чем к ней перейти, нам придется коснуться истории создания и текстологии ряда стихотворений мандельштамовского цикла.
2. К ВОПРОСУ ОБ ИСТОРИИ, ТЕКСТОЛОГИИ И ПРОЧТЕНИИ СТИХОТВОРНОГО ЦИКЛА О. Э. МАНДЕЛЬШТАМА «ПАМЯТИ АНДРЕЯ БЕЛОГО»
Обратиться к запутанной и в конечном счете неразрешимой проблеме текстологии мандельштамовского цикла «Памяти Андрея Белого»[1722], а также к истории его создания и — как к следствию этого — к его интерпретации нас побудило знакомство с материалами архива Петра Никаноровича Зайцева (1889–1970), поэта, издательского работника и ближайшего друга и помощника Андрея Белого. В большей своей части этот уникальный архив уже опубликован, и ранее мы неоднократно ссылались на содержащиеся в нем документы и сведения. Информация про контакты Зайцева с Мандельштамом в начальный период работы над циклом «Памяти Андрея Белого» может обогатить имеющиеся знания, поставить новые вопросы и дать возможные варианты их разрешения.
2.1. «Запомните, я, еврей…»: О. Э. Мандельштам и П. Н. Зайцев
Про общение Мандельштама с Зайцевым в январе 1934‐го стало известно из мемуаров последнего, опубликованных в 1988 году в сокращенной редакции под заглавием «Московские встречи»:
Через несколько дней после похорон я был в Доме писателей в Нащекинском[1723] переулке у О. Э. Мандельштама. Он сказал, что никогда не писал стихов по поводу чьей-либо смерти, а на смерть Андрея Белого написал. Осип Эмильевич передал мне свои стихи. Их не удалось опубликовать в то время. Воспроизвожу их по сохранившемуся у меня автографу О. Мандельштама[1724].
Далее цитировалось стихотворение «Утро 10 янв<аря> 34 года» («Меня преследуют две-три случайных фразы…»)[1725]. Тогда упомянутый автограф (текст рукой Н. Я. Мандельштам; заглавие, подпись, дата рукой О. Э. Мандельштама) находился в семейном архиве, у внука П. Н. Зайцева В. П. Абрамова; сейчас — в экспозиции Мемориальной квартиры Андрея Белого (поэтому будем называть его «зайцевским» музейным списком)[1726].
В полной редакции зайцевских мемуаров, озаглавленных «Последние десять лет жизни Андрея Белого», о контактах с Мандельштамом говорится тоже немного, но чуть иначе:
Через некоторое время после смерти Бориса Николаевича я был в том же Нащекинском доме у поэта О. Мандельштама и Осип Эмильевич сказал мне, что никогда не писал стихов по поводу чьей-либо смерти, а на смерть Белого написал. Тут же он прочитал мне эти стихи[1727].
О. Мандельштам. Утро 10 янв<аря> 34 года («зайцевский» музейный список). Мемориальная квартира Андрея Белого (ГМП)
Далее тоже следовало стихотворение, но другое — «Голубые глаза и горячая лобная кость…»
Воспоминания «Московские встречи» были проанализированы Ю. Л. Фрейдиным. Его подробный «мандельштамоведческий комментарий» выявил ряд нестыковок и нелогичностей в рассказе мемуариста. Так, в частности, он обратил внимание на то, что «зафиксированная П. Н. Зайцевым фраза Мандельштама <…> „он никогда не писал стихов по поводу чьей-либо смерти“, имеет смысл не совсем буквальный»: «Семнадцатью годами раньше Мандельштамом уже были написаны траурные стихи — на смерть матери: „Эта ночь непоправима…“ и „Еще далёко асфоделей…“ („Меганом“). <…>. В те же примерно годы было создано стихотворение по поводу самоубийства человека, имя которого так до сих пор и не удается установить („Телефон“)»[1728].
Материалы зайцевского архива позволяют найти неожиданный ответ на те вопросы, которые были поставлены работой Ю. Л. Фрейдина. Знакомство с записями Зайцева показало,