том, что Белый — писатель, «
веком гонимый взашей». Ведь в предисловии путь Белого и других писателей в революцию описывался сходными словами — их взяли «за шиворот» и потащили для их же спасения в нужном направлении:
Октябрьская революция спасла кое-кого из этого поколения буржуазной интеллигенции, — напр., автора «Начала века» — быть может, еще спасет кое-кого. Но чтобы спасти их, она должна была взять их за шиворот — и сорвать с того пути, по которому они двигались, ибо по самому своему характеру это была обреченная на гибель группа. Без Октябрьской революции путь ее был предопределен[1700].
Пронзительное мандельштамовское «часто пишется казнь» также могло быть порождено и утверждениями Каменева о том, что Белый принадлежал к группе, обреченной «на гибель», и другими угрозами, щедро рассыпанными по предисловию:
От этого приговора истории не спасает среду Белого тот факт, что — по собственному их мнению — они стояли на вершинах человеческой культуры, что они посвящали свое время и размышления «вечным проблемам»…[1701]
В предисловии к «Мастерству Гоголя» (с которым и широкий круг друзей Белого, и сам он ознакомились гораздо раньше, чем с предисловием к «Началу века») эта же мысль выражена еще более зловеще. Сначала констатируется непростительная ошибка Белого, идеологическая, мировоззренческая, отразившаяся на методе исследования:
В этом провал всей методологии Белого: <…> Гоголь-сознаватель (словечко Белого!) погубил Гоголя-художника.
Вывод ясен. Вредно, когда художник пытается осознать тенденцию своих произведений, когда он перестает гоняться за образами, «как пастух за разбежавшимся стадом», а пытается их привести в какую-то целеустремленную систему. Художнику, вступившему на этот путь, грозит гоголевский провал[1702].
А затем указывается, что казнь — заслуженное наказание за допущенную ошибку:
Это — вывод, за который самый мягкий литературный трибунал должен был бы приговорить автора к самой суровой литературной казни. Белый уготовил себе эту неприятность исключительно тем, что в эпоху разложения атома и синтетического каучука продолжает пользоваться методами алхимии, тем, что пренебрег драгоценным орудием исследования — материалистической диалектикой[1703].
В стихах Мандельштама останавливает внимание и цепочка странных, весьма нелестных характеристик, даваемых Белому-человеку и Белому-писателю:
Как снежок на Москве, заводил кавардак гоголек,
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок…
Или:
Тот самый, что тогда невнятицу устроил,
Который шустрился, довольно уж легок,
О чем-то позабыл, чего-то не усвоил,
Затеял кавардак, перекрутил снежок.
Исследователями тщательно выявлены и суммированы многочисленные «невнятицы» и «сумятицы» в словоупотреблении Белого, в том числе и прежде всего относящиеся к автохарактеристикам и авторефлексии. Мандельштам — да, их, скорее всего, отлично помнил. Но все же вывод, будто «интеллектуальная особость» Белого как человека и поэта находит у Мандельштама выражение в том, что Белый «заводит» или «затевает кавардак», устраивает «невнятицу», является носителем этой «невнятицы», и что Мандельштам просто характеризует Белого «в тех же самых выражениях», в которых «определяет свою особость и сам Белый»[1704], кажется несколько поспешной.
Приводимые в качестве доказательства примеры из Белого носят или характер эпатажно-самоуничижительный, или (чаще) явно иронический, отстраненный (так говорили или сказали бы другие), но никак не признательно-покаянный[1705]. Но даже если принять оговорку, что «слова невнятица и невнятность» — это «слова, на которых лежит особое беловское тавро» и которые используются Мандельштамом «в значении „сложность духовного мира“»[1706], то как быть с тем, что Белый «непонятен» и «запутан», с тем, что он «о чем-то позабыл» и опять «чего-то не усвоил»? Трудно представить, что Мандельштам, сочиняя «реквием» по Белому (да и — как считала Н. Я. Мандельштам — по себе самому)[1707], просто солидаризовался с теми упреками, которые постоянно выдвигались Белому и обывателями, и советскими критиками. Кстати, Мандельштам, отлично помнивший и юношеские тексты Белого, не мог не знать и его эссе 1930 года в сборнике «Как мы пишем», направленное как раз против тех, для кого он «непонятен», «невнятен» и «запутан»:
Читатель зол, критик зол: «Непонятно пишет писатель Белый».
Не понимают, что навык к художественному чтению необходим, как необходима перекоординация слуховых центров от трепака к Девятой симфонии. Непонятно не то, что трудно (трудно сегодня, завтра — легко); непонятно то, что в итоге усилий научиться художественно читать остается непонятным.
А кто будет различать понятие о необходимой затрудненности ради будущей легкости от понятия неудобоваримости по существу?[1708]
Нам представляется, что Мандельштам, отличающийся сугубой сложностью своего письма, адресовать Белому (к тому же умершему Белому, которого он в стихах оплакивал) упреки в невнятности, непонятности и запутанности просто не мог. Разве самому Мандельштаму Белый мог казаться непонятным и запутанным? о чем-то позабывшим и чего-то не усвоившим? Маловероятно…
Думается, что эти определения Мандельштам вводил в стихи о Белом опять-таки не как свое, а как «чужое», причем недоброжелательное, враждебное слово (пусть и опирающееся на лексику самого Белого)[1709]. Можно было бы, наверное, и не искать этих «недоброжелателей», а отослать к критическим статьям о Белом, появлявшимся в советской печати[1710]. Но один из источников совсем рядом — то же предисловие к «Началу века», в котором Каменев, виртуозно вытаскивая из мемуаров «Начало века» слова про невнятицу и путаницу, а также мастерски стилизуясь под перечислительную манеру Белого, формирует в адрес Белого своеобразное обвинительное заключение:
Для определения своего собственного идейного багажа того времени он правильно не находит другого слова, как «муть». «Я нарочно создавал себе максимум путаницы…». «В 1904 году я окончательно запутался в своей философской тактике…», «а с 1905 года, попав в Петербург, я на несколько лет окончательно запутался в кружке Мережковского, идейное общение с которым коренилось в превратном понимании терминологии друг друга». И так проходит по всей книге: «запутался», «перепутался», «путаница», «путаники», «моя идейная невменяемость», «идеологические увечья, себе самому нанесенные. <…> Вот итог идейного хаоса и умственных метаний по задворкам культуры <…>»[1711].
Или:
Картина, отразившаяся на страницах книги Белого, больше всего напоминает дом, жители которого глубокой ночью получили сообщение о том, что на них катится лавина. Белый своей книгой заставляет нас совершить обход различных закоулков этого обширного помещения, и в каждом из них мы констатируем сумятицу, нелепицу, невнятицу, идейную кашу, моральное бессилие[1712].
Оба эти пассажа перешли из предисловия в напечатанный в газете «Известия» 10 января некролог, где о непонятности Белого для