Читать интересную книгу Корж идет по следу - Михаил Костин

В избе было жарко. Воронков сидел в одной рубахе, тяжело опустив локти на стол, руками стиснул голову. Афанасий уже раскупорил вторую бутылку, но хмель не брал Лешку. Не пьянел и хозяин, только нос его с каждым новым стаканчиком становился краснее.

— Да… Собрание, выходит, тайное. Ну, мы тоже не лыком шиты. Той же ночью все узнали… Что ж бы ты думал! Ведь решила-таки и наша голодрань сорганизоваться в артель! Помнишь Сережку Барского?

— Нет, что-то не припомню.

— Ну, вечный батрак! Такой высокий, худой… Последнее время у Василь Василича в работниках жил.

— А-а…

— Вот. Его, значит, выбрали председателем. Мы только посмеялись. Тоже хозяина нашли! И остальные под-стать собрались. На тридцать записанных дворов набралось пять лошадей, семь или восемь плугов, борон десяток, вот, почитай, и все. Про семена на посев и думать нечего. Разве что опять к твоему отцу идти или еще к кому. А у нас уж уговор крепкий был: ни пылины не давать, пусть разбегаются к анафеме. Да ты закусывай, Лексей Данилыч!..

— Ладно. Рассказывай знай.

— Пошла у них веселая жизнь. Когда ни послушаешь — крик, спор. Мы молчим. Думаем: прооретесь — тише будете. А время не ждет, вот-вот в поле собираться надо. И удумали они штуку. Опять за этим партейным съездили, снова собрание. И тот, видать, им присоветовал. Или, может, сами, додумались, я не знаю. Сидели, почитай, всю ночь, а с утра пораньше пошли по богатым дворам и… — Афанасий отогнул большой палец и подковырнул им снизу. — Все под корешок рушить начали. Это, значит, чтобы чужую силу себе забрать и с ней становиться на ноги. Эх, что тут пошло!.. Сейчас вспомнишь — и то мороз по спине…

Воронков стиснул кулаки, скрипнул зубами. Афанасий посоветовал:

— Ты побереги зубы-то. У волка они — одно оружие, а мы… — он не договорил, боясь, чего доброго, обидеть гостя, — Слушай дальше. Таким манером растрясли семь дворов. И каких!.. Кулацкими назвали… Потом пришел и ваш черед… Данило Наумыч ничего, держался крепко, только с лица помушнел весь… В общем, эх, чего говорить, сам не маленький! И вот кто-то из обкулаченных не стерпел. Этого партейного подкараулили ночью и маленько не совсем прирезали. Говорили, будто ваш Антон это, но доказать ничего не могли. Только после этого позабирали всех. Сначала — в район. Говорят, следствие там было, да ничего не могли добиться. Так всех и выслали. Вот такие дела…

Воронков долго молчал. Внешне он казался спокойным, но внутри все кипело и клокотало. Н-ну, погоди!..

— Наших, не помнишь, кто зорил, Афанасий Терентьич?

— Да ведь гамузом ходили.

— Но ведь был же кто-то за главного?

— Тот же Сережка Барский и верховодил. У вас-то как раз он и опись делал сам.

— Так! — Воронков сверкнул глазами, тяжело опустил кулак на стол. — Ладно!..

Афанасий понял, в чем дело.

— Ты это, парень, брось.

— Чего?

— Я знаю чего, не маленький.

— А коли не маленький — понимать должен, — зло бросил Воронков:

— И понимаю. Тут горячку пороть нельзя.

— Значит, простить?

— Зачем!

— А как же?..

— Все так же. С голыми кулаками, на рожон лезть — дело не хитрое. Хоть и далеко Соловки, а довезут за милую душу.

— Не страшно, только что оттуда.

— Ну, и как, рай там?

— Рай — не рай, а с голоду не дохнут и без штанов не ходят.

— Невелико же, парень, счастье. Пожалуй, не стоит из-за этого рук марать.

— Так что же делать? — выкрикнул Воронков.

Афанасий покосился на окно, бросил взгляд на дверь.

— Что ты орешь? Аника-воин! Подумаешь, велика штука — хоть бы и совсем пристукнуть председателя Сережку! Проще пареной репы… А прок?.. Никакого. Поставят другого — и только. Да и при чем тут он? Не один, а все виноваты, весь колхоз. Стало быть, и ответ нужно со всех миром спрашивать. А как — это подумай. В такое дело не перекрестясь лезть — ни боже мой. Знаешь, мой бы тебе совет…

— Ну?

— Махни-ка ты к отцу.

Лешка задумался. Помолчав, проговорил:

— Я уж кумекал над этим. А только — чего я поеду? Сами, наверное, бьются там, как рыба об лед.

— Не скажи. Данило Наумыч правильного ума был. Я, чай, думаю, сумел ухоронить малую толику от этаких-то богатств.

— Не знаю. Я ведь совсем мало переписывался с ними. В первую пору, почитай, года полтора не писал, чтобы, кой грех, за меня не потянули. Потом дал весточку, Батя тогда деньжонок немного прислал, посылку. Так и то через чужого кого-то, тоже боялся видно. Ну, я понял… Потом еще раза три денег присылал, писал, так, по пустякам больше. И про раскулачивание я узнал вдолги после… Да… Хотел я тогда тягу дать, ну, только где там!..

— Что, крепки заслоны?

— Крепки!

Помолчали. Самовар на столе давно затух. Хозяйка Афанасия, спросив, не нужно ли чего еще, ушла спать.

Хозяин снова налил стаканы.

— Да, Лексей Данилыч, много есть чего порассказать, а говорить об этом не хочется. Вспомнишь — и все нутро перевернется. Ладно, пей. А мой совет тебе правильный. Все ж таки отец, столько лет не виделись.

— Да я, признаться, и не знаю, где они сейчас, Афанасий Терентьич. Меня перебрасывали из лагеря в лагерь, они, видно, тоже мыкались, так и потеряли друг друга. Где искать?..

— Эва, у меня адресок есть, — улыбнулся Афанасий. Он встал, потянулся за иконы. Вытащил пыльный сверток бумаг, перевязанный суровой ниткой. Отошел к печке, сдул пыль, развернул. Подал Лешке помятый серый конверт.

— Вот.

— Вы, что же, переписываетесь?

— Да больше года не слыхать от него ничего, ну, а адресок я храню.

— А писем нет?

— Не сохранил.

— Жаль…

Афанасий промолчал.

Воронков старательно переписал адрес, спрятал бумажку в грудной карман.

Афанасий снова налил стаканы.

— Давай! За удачную твою дорогу. Приедешь — отцу поклон от меня. Помнит, мол, и не забудет вовек. Что хмуришься?

— Да что… Ехать, конечно, надо… но… с деньгами у меня… Сам знаешь, от какой зарплаты капиталы…

— Вон ты о чем! Не беспокойся, помогу. Я ведь от всей этой передряги в тридцатом годе уцелел почти неощипанный.

— Как умудрился?

— Господь умудрил. Когда пошло все шиворот навыворот, я и говорю себе: «Э-э, Афоня, смотри, могут и тебя к ногтю! Давай-ка, востри лыжи». Лавку — на замок, товаришко спустил по дешевке, барахло по родне рассовал. Деньги у меня были в кубышке, да еще николашкиных лобанчиков осталось припрятано, оно и вышло без убытку. Для виду пожил немного в деревне, а потом перебрался сюда. Промышляю извозом, ну, и старым рукомеслом потихоньку, — Афанасий хитро подмигнул Воронкову. — Так-то, брат, Летссей Данилыч. Жить пока можно. А там видно будет, как дальше пойдет. Бог даст война или еще какая перемена. Не горюй, поживем еще! Какие наши годы! Пей!

В родном краю

Афанасий, неизвестно отчего, расщедрился.

На другой день он никуда не поехал и с утра сам принялся топить баню. В это время жена его хлопотала на кухне. На столе лежал жирный прошлогодний гусь, приготовленный к тушению. В квашне подходило белое тесто, а в большом блюде его дожидалась рисовая, с отмоченной осетриной начинка. Пахло постным маслом, подгоревшим луком и моченой антоновкой, заранее вынутой из погреба, чтобы немного отогрелась.

Часам к двенадцати баня была готова. Афанасий не стал отрывать от дела жену и опять сам приготовил Лешке белье, вынул из кладовки чуть ношенные валенки со своей ноги, дубленый полушубок, шапку и варежки. Все это отнес в предбанник, прихватив по пути пару крепких березовых веников. Потом вернулся за Лешкой.

— Ну, гость дорогой, пора вставать, — разбудил он его. — Видать, намаялся в дороге — спишь как мертвый. Айда в баню. Все лагерное выпарим, веником выбьем, а. потом кипятком смоем. Слезай… Жена, как у тебя там пироги? Сколько сроку нам на баню?

— Не торопитесь, не торопитесь, — донеслось с кухни. — Парь гостя как следует. Что, так я прибегу, крикну.

Из бани Лешка чуть дошел, хоть и всей-то дороги было метров пятнадцать. Сам Афанасий почти не мылся, больше помогал Лешке. Тер спину, парил в две руки. Новая мочалка драла, как борона, и Лешка только кряхтел под жилистыми и крепкими руками Афанасия.

Хозяйка уже накрывала на стол.

— Вот как хорошо! — встретила она их. — Прямо к горяченькому управились.

Лешка плюхнулся на лавку.

— Ох, мне, пожалуй, хватит уж горячего!

— Ничего, — довольно проговорил Афанасий, старательно расчесывая бороду. — Вот теперь после баньки выпьем, закусим как следует, а потом поспим. Больно хорошо!.. Отдыхай, пока у нас, Лексей Данилыч. Ты как сын мне. Своих-то нам с бабой не дал господь.

Хозяйка вторила ему.

— Ешь, пей, чего надо, спрашивай. Чай, набедовался там-то…

Лешка никак не мог понять, с чего это Афоня-лавочник стал вдруг таким щедрым к нему. В чем тут дело? Мельком ему вспомнилось давнишнее письмо от отца, в котором тот сообщал, что дал Афанасию взаймы три тысячи. Может быть, этот лис так и зажилил их, а теперь лебезит перед ним, Лешкой. А, черт с ним, не ему и не сейчас разбирать чужие счеты, да и не знает он их.