Читать интересную книгу Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси - Нина Молева

— А что Годунов после обвинений таких?

— Да ничего, великий княже. На подворье своем кремлевском закрылся. Никуда носа не кажет.

— Людям на глаза показаться боится.

— Вот и нет, княже. Все, кто за него стоит — из простолюдинов, в Кремль, к его двору собираться стали. Со знатными у него дружба никогда не получалася. А те, что победнее, всю надежду на него одного имеют. Они к нему на двор и тянутся.

— Неглупо, совсем неглупо.

— Шумят. Галдят. Боярам грозятся. У Годунова, великий княже, и Шуйских стали замечать. Предлог-то есть: Годунов и Дмитрий Иванович Шуйский на родных сестрах женаты. Так выходит, по-родственному как не заглянуть, за честным пированьицем не посидеть.

Вот и кончился шепот. Тишина залегла. Как есть гробовая. В окошки одни кресты на монастырском погосте видны. Тропки промеж них вьются. Монашки тенями неслышными скользят. От палат царицыных отворотиться норовят. Может, кажется? Чему казаться-то! Кончилось твое время, Арина Федоровна, царица московская. Совсем кончилось. Мне ли братца любезного не знать. Лишний раз не заглянет. А заглянет — значит, добиться чего хочет. Ох и настырный! Всегда таким был: улещать да обманывать лучше мастера не сыщешь.

На Красное крыльцо — с народом говорить чуть что не силком вывел. За руку, как прихватом железным, ухватил. Договорить не успела, как к народу рванулся! Чего ни обещал! Все по-прежнему станет, как при покойном государе. Какая там царица — он, он сам станет государством управлять. Вместе с князьями и боярами. Которые народу любы. Все на толпу глядел: угодить бы, к себе расположить, одурманить.

Что-что, говорить всегда умел. Голос мягкий, а зычный — бархатом стелется. Когда надо, силу наберет, когда слезой дрогнет. Слушала, как в тумане. Сколько дней прошло, клятву ей, царице, давали. Все братец забыл, ото всего отрекся. До того договорился, что патриарх державой править станет. По-божески. По-христиански. Иов рядом стоит — головой кивает, толпу благословляет.

Как в те поры на ногах устояла. Кровушка от лица отхлынула — захолодела вся. Руки сжала — пальцы побелели. Губы до синевы закусила. Не спорить же на народе! Да и о чем спорить…

Бояре же, и воинство, и все люди собрались у патриарха Иова и стали молить его, чтобы избрать им царя на царство. Патриарх же и все власти, посоветовавшись со всею землею, порешили между собой посадить на Московское государство шурина царя Федора Иоанновича Бориса Федоровича Годунова, видя праведное и крепкое его правление при царе Федоре Иоанновиче и проявленную им к людям великую ласку…

Патриарх же Иов собрал со всеми властями собор, и призвал на него бояр, и воинство, и всех православных христиан, и решил с ними соборно идти с честными крестами и иконами святыми и со всем множеством народа в Новодевичий монастырь молить и просить у великой государыни Александры, чтобы пожаловала их государыня, дала им на царство брата своего Бориса Федоровича…

«Новый летописец». 1598

Многие были и неволей приведены, и порядок положено — если кто не придет просить Бориса на государство, с того требовать по два рубля в день. К ним были приставлены и многие приставы, принуждавшие их великим воплем вопить и лить слезы.

«Иное сказание». 1598

В монастырь отправилась — никто и задерживать не стал. Братец меньше всех. Может, не знал? Москва не сомневалась — боярыня Ртищева сказывала, — все знал. Препятствовать не захотел.

Поезд царицы от Боровицких ворот кремлевских вдоль реки Москвы свернул. По Волхонке. По дороге Пречистенской, что прямо к обители вела. Места тихие. Кругом под снегами луга да покосы. Пелена белая — сколько глаз хватит. Чисто саван стелется.

Государь покойный жив был, частенько ездила. Народ по обочинам собирался. В землю кланялись. Мужики шапки срывали. Иные на колени валились. Вдогонку долго глядели. Теперь… Что ж, на то и бывшая, чтоб не замечать. За былое усердие и страх отыграться.

Бывшей не хотела быть. Господи, как не хотела! А тут — без свиты и стражи. Нет, не сразу примирилась. И в монашеском одеянии стала царские указы издавать, новым именем подписывать: царица Александра. По городам рассылать. На дню по несколько. Вот тут и впрямь торопилась: чтобы знали, чтобы все известились о новой правительнице. Не было еще такого в Московском государстве, и вот…

Двор боярина князя Ивана Ивановича Шуйского, по прозвищу Пуговка, прямо у башни Кутафьи. От Троицкого моста, если из Кремля выезжать, по левой руке. Ворота широкие. Двор разъезжен, что у царских теремов. Братьев-то их четверо. Каждый день хоть по разу да к Пуговке заедут. Не так уж меж собой дружны, да время дружить велит. Нельзя иначе.

— Под Бориской ходили, неужто теперь под его сестрицей ходить? Это нам-то, родовым князьям Суздальским, под костромской дворяночкой! Не бывало такого на Руси! Сколько земля наша стоит, не бывало!

— Твоя правда, Дмитрий Иванович. Вон и попы говорят: «А первое богомолие за нее, государыню, а преж того ни за которых цариц и великих княгинь Бога не молили ни в охтеньях, ни в многолетье».

— Да разве в государыне дело! Рядом с ней все поганое семейство годуновское поминать стали.

— Патриарх Иов за Бориску живот положит.

— Что патриарх! Кругом одни Годуновы. Гляди, как дело-то спроворил Бориска. Приехал в Москву константинопольский патриарх денег просить. Деньги получил, а в благодарность жертвователю московское патриаршество учредил, Иова, по подсказке Борискиной, на патриарший престол поставил. А там в Боярской думе первое место — Годунов Дмитрий Иванович. Боярство троим двоюродным братьям дал — Степану, Григорию и Ивану Годуновым. В думе заседать дал Якову Годунову — в чине окольничего.

— Григория поставил во главе Приказа Большого дворца — самыми большими деньгами ведать.

— Не забудь, братец Василий Иванович, сам-то Бориска еще когда Конюшенный приказ себе прихватил. Вот где богатства несчитанные, немерянные. От родителей ничего не досталось, из казны нагреб, как еще не подавился. По сей день остановиться не может — крадет.

— Ты еще помяни родственничков-то годуновских, что повсюду расселись. Тут тебе и Сабуровы, и Вельяминовы, и Собакины.

— По нынешнему времени сетуй — не сетуй. Не один год Борис Федорович гнездо-то свое вил, а бояре, рты разиня, глядели. Нешто не Боярская дума право шурину дала самолично переписку вести с заморскими государями? Тут тебе король австрийский, тут тебе испанский, тут королева английская, шах персидский, эмир бухарский, хан крымский. Да тут на одних подарках посольских состояние сколотишь — оглянуться не успеешь. А еще про что им писал, что в ответ получал, не проверишь…

— Писал! Ответы получал! Когда ни грамоты, ни письма не разумеет. Только и научился имя свое вырисовывать.

— Ну, и что, братец? Зато всегда знал, сколько послам заморским платить, как гостей дорогих обихаживать. Шутка ли, королева английская его пресветлым князем и любимым кузеном называла!

— Горсей, посол английский, постарался. Он свою государыню небось уговорил, что нет в Московском государстве человека сильнее, все Годунов может, все устроит.

— А с австрийцами не ловко ли обошелся? Венский двор своего доверенного Луку Паули прислал, тот же Лука — за подарки драгоценнейшие — и переписку Бориски с императорскими лицами устроил. Придумал как шурина нашего титуловать: «навышний тайный думной всея русския земли, навышний маршалек светлейший наш оприченный любительный Борис Федорович». Тьфу! Подьячий мне списал. На всякий случай.

— Паули ему руку целовал, государю самому под стать. Тем более выходит, удивляться теперь нечему. Задним числом оно и видно: не сразу Москва строилась. Давненько Бориска на престол заглядываться стал.

— А про сестрицу Борискину, ты, братец Александр Иванович, забудь. Помяни мое слово, уже не нужна она ему стала. Избавится от нее, глазом не успеешь моргнуть.

— Может, и так. Только как теперь дело с Угличем пойдет, Василий. Иванович? Ты туда ездил, тебе и знать, что за разговоры и с чего бы пошли. Видел ли покойника? Признал ли?

— Видеть не видел. Признать, кабы и увидел, не смог. В Москве совсем дитятей царевича, и то издали, видеть приходилось. Как и тебе, Дмитрий Иванович. А тут и вовсе семь лет прошло.

— Сказал ли об этом Бориске?

— Известно, не говорил. К чему бы? Ему с Нагими расправиться надо было, а мне за них голову на Плаху класть? Как сумел правителя успокоил.

— Позаботился, выходит?

— Экой ты братец, Иван, Иванович, в кипятке купанный, на решения скорый. Если и позаботился, так о себе и о вас. От любого сомнения расправы да ссылки было не миновать. Припомни лучше, что с Нагими случилося? Чем они-то в убийстве углическом завинилися? А ведь вызвал их Бориска царевым именем в Москву — Михаила и брата его Андрея. К пытке вызвал. На Пытошный двор самолично приехал, бояр скольких для свидетельства вызвал. Чтобы слова единого не пропало. Правда, бояр-то своих. Из Годуновых. Обвинили Нагих, что законного царевича не доглядели, гибель его мученическую допустили. Что от Михаила, что от Андрея одно мясо свежеванное осталося. Обличье человеческое потеряли. Ни языком, ни рукой пошевелить не могли. Так на рогожах обоих, как туши бычачьи, в темницу и сволокли. Страх вспомнить.