Отношение к Великому посольству и отношение лично к Петру существенно отличались. В шведском городе-крепости Риге (первый западный город, который должен был посетить молодой царь, чтобы добраться до прусской территории) его приняли скорее вежливо и торжественно, чем тепло. Попытка Петра осмотреть укрепления вызвал а инцидент, сам по себе ничем не примечательный, но вызвавший очень значительные последствия: стражник грубо отказал ему. Лефорт, как формальный глава посольства, признавал, что солдат просто выполнял свою обязанность. Но оскорбление, терзающее память и гордость царя, мучило его все время. Более чем через три года это стало единственной важной причиной, указанной в российской декларации об объявлении войны против Швеции, и, когда началась российская осада Риги в 1709 году, Петр радовался, что «Господь Бог позволил нам видеть начало нашей мести на этом проклятом месте». Он обладал многими достоинствами, но умения великодушно прощать обиду, реальную или вымышленную, среди них не было.
Его проезд через прусскую территорию большого интереса или энтузиазма в правящих кругах не вызывает. Официальное отношение к приему посольства в Кенигсберге было высказано курфюстом: «Мы должны согласиться с желанием Петра предпочесть проехать, сохраняя полное инкогнито, без необходимости говорить с нами или прибывать к нашему двору, так что мы можем оставаться свободными от трудностей, которые иначе могли бы иметь с ним»[18]. В Голландии и Англии официальное внимание, уделенное ему, больше напоминало любопытство, чем какое-либо другое чувство, которое мог бы вызвать факт, что этот причудливый индивидуум, визитер почти из другого мира, был фигурой реальной политической важности. В Вене вопрос о церемониале обсуждали больше месяца, пока посол не представил свои верительные грамоты императору Леопольду I. Самый активный интерес к русскому царю проявил папский нунций, который надеялся обратить в римское католичество сначала Петра, а вслед за ним и его подданных.
Великое посольство не только представило Петра официальной Европе, но и позволило европейцам бросить первый поверхностный взгляд на российского правителя. Их реакция, как и у их правительств, была смешанной и зачастую равнодушной. Энергия царя и любопытство, вместе с, видимо, врожденной интеллигентностью, вызывали восторг. С другой стороны, развязность манер, его сильное увлечение спиртным (поразительное даже по стандартам того некритического века) и судороги, которые искажали его лицо в моменты напряжения (на это он был обречен до конца своей жизни), — все это делало его в чем-то похожим на дикаря, однако дикаря мощного и интересного. «Царь очень высок, его черты лица — прекрасные, и его фигура очень благородная», — писала вдова курфюрста Ганноверского после встречи с ним в Германии. «Он имеет большую живость ума и готов давать весьма остроумные советы. Но, ко всем преимуществам, которыми природа обеспечила его, остается только пожелать, чтобы его манеры были хоть чуть-чуть менее грубыми». Она очень удивилась, узнав, что русские, танцуя, принимали кости кита в корсетах немецких дам за ребра, «и царь поразил ее высказыванием, что немецкие дамы имели дьявольски жесткие кости»[19]. В Англии епископ Солсбери пришел к выводу, что Петр «предназначен природой скорее быть судовым плотником, чем великим князем», и продолжал комментировать: «Но после того я часто виделся и много общался с ним, я восхищаюсь глубиной предусмотрительности Бога, который поднял такого безудержного человека к настолько абсолютной власти над такой большой частью мира»[20]. Гоффман, австрийский представитель в Лондоне, сообщал в Вену: «Говорят, что он намеревается цивилизировать своих подданных на манер других наций. Но из его действий здесь нельзя предположить какое-либо другое намерение, чем сделать их всех моряками; он общался почти исключительно с моряками и уехал таким же застенчивым, каким и прибыл»[21]. Конечно, было бы ошибкой считать, что эта знаменитая поездка существенно изменила идеи Петра или очень расширила его интеллектуальные горизонты. Наука и политические идеи Западной Европы, даже формы правительственных и административных методов едва удостоились его внимания. Но ее богатство, производительная мощь, военная и особенно военно-морская сила, после личного знакомства очень сильно запечатлелись в его мозгу. Его намерение, смутное, но непреклонное, заполучить для России некоторые из этих преимуществ для проведения своих реформ стало теперь сильнее, чем когда-либо.
Петр думал из Вены отправиться в Италию, возможно, также и во Францию, но все эти планы были разрушены, когда в конце июля 1698 года пришло письмо от князя Федора Ромодановского, которого он назначил московским воеводой при своем отъезде, с тревожными новостями относительно очередного восстания стрельцов. Петр, все еще в неведении относительно истинной ситуации в своей столице, сразу же пустился домой, не отдыхая ни днем, ни ночью. Но в дороге через Польшу новыми посланиями его заверили, что восстание подавлено и трон его спасен. В начале сентября он вернулся в Москву.
В основе возобновленного волнения стрельцов лежала широко распространившаяся и глубоко укоренившаяся антипатия россиян не только к политике Петра, но и к самой атмосфере его правления. Его желание строить флот, его дружба с иностранцами, и в особенности огромное влияние, которое оказывал Лефорт, его европейское платье, поездка на Запад, одним словом, его полное и категорическое отклонение от традиционного поведения, надлежащего для православного царя, — это все вызывало у народа подсознательный страх и негодование.
В течение нескольких месяцев, прежде чем он пустился в большую поездку на Запад, было несколько проявлений этого. Монах Авраам из Андреевского монастыря представил царю письменный протест против новаций, вводимых в России; это закончилось только его ссылкой в более отдаленный монастырь, а его соратников выпороли и сослали в Азов. Более серьезным был заговор во главе со стрелецким полковником Иваном Цыклером, который раскрыли в феврале 1697 года. Это было объединение представителей двух старых боярских семей, А. П. Соковнина и Ф. М. Пушкина, а также вожака донских казаков Лукьянова и ряда стрелецких офицеров: заговорщики, возможно, надеялись убить Петра и помешать возвышению боярских родов А. С. Шейна и Б. П. Шереметьева[22]. Какой-либо серьезной опасности от этого неэффективного заговора для Петра не было. Однако это возродило его ненависть к стрельцам и пробудило еще больше опасений и подозрений к семье Милославских, его противникам со времен детства и юности. Труп Ивана Милославского, умершего 12 лет назад, был вынут из могилы и проволочен за санями, запряженными свиньей, к месту казни Цыклера и его сторонников так, чтобы, когда палач отрубал у них руки, ноги и, наконец, головы, их кровь стекала на него. Этот дикий эпизод лучше всего показывает длительное травмирующее воздействие на Петра событий 1682 года и последующих лет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});