Вот такие очереди и были самые характерные для Москвы сталинских времён — в театры, в музеи, на выставки, в концертные залы. А какая очередь была вокруг музея изящных искусств, когда выставили Сикстинскую мадонну!.. Но Путин однажды сообщил нам: "Москва была скучным городом..." Конечно, ни проституток, ни наёмных убийц, ни чахотки и сифилиса, ни пожара в Манеже, ни регулярных взрывов в театрах, метро и жилых домах, ни очередей за паспортами на постоянное убытие за границу — без всего этого ему, видите ли, скукотища!
ПИОНЕР ЖЕНЯ И СТАРИЧОК-КИБЕРНИЧОК
Об одной очереди, неизвестно за чем и куда, поведал нам и Евтушенко в статье "Данте, Петрарка, Бокаччо как жители Советского Союза", напечатанной в ЛГ. Дело, говорит, было в 1946 году в Москве. Правда, дальше эта московская очередь почему-то названа "сибирской". Такое затмение у Евгения Александровича порой случается на восьмом десятке...
Но вот что важно. Рядом с пионером Женей в этой загадочной ночной очереди стоял человек, читавший вслух "Божественную комедию" Данте. Да как же он мог читать ночью на улице? Да вот уж такой старичок попался. А Данте был "обёрнут в партийную газету "Правда", в которой Евтушенко потом по решению ЦК будет печататься. Газета была "с портретами передовиков сельского хозяйства и социндустрии". В своё время поэт будет к этим передовикам ластиться, как кошка, а потом наплюёт на них, как верблюд, о чем скажу позже.
Этот человек, читаем дальше, "был крохотный тщедушный старичок в очках с одной поломанной дужкой, подвязанной суровой ниткой". Минуло 65 лет, а поэт всё помнит. И уж непременно хочет уверить, что в Москве не было очков. "Глаза старичка мерцали цепкой мудростью". "В глазах у старика была живучая теплинка". Это Евгений Александрович, литературно-эстетическая пошлость.
"Старичок сказал:
— Я — кибернетик... И угодил за колючую проволоку потому, что перед великим кибернетиком Робертом Винером "пресмыкался", как записано в приговоре". Тут уж всё рушится: и очередь в 35-градусный мороз, и старичок-киберничок, и колючая проволока, и Данте. Ведь ничего подобного в приговоре быть не могло, это же ясно!
Но поэт неутомим. Он рассказывает, что в лагере его чудный старичок выучил несколько иностранных языков, в том числе — итальянский. Очень прекрасно! Вот, оказывается, чем там занимались. И "Комедию" старичок знает наизусть. Замечательно! Но не совсем понятно, зачем же он приволок здоровенную книгу (она у меня есть, это килограмма два) в морозную очередь и читает в переводе на русский при лунном свете, которого, может быть, и нет. Правда, прочитал он вслух только всем известные две первые строки:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я оказался в сумрачном лесу...
И тут начинается главное. Строки эти привели в ужас тринадцатилетнего балбеса: "Я испуганно вздрогнул и осторожно огляделся — не слышит ли кто-нибудь эти идеологически вредные стихи, за которые, если бы они были написаны мной, меня могли бы исключить из советских(?) пионеров. Ведь мои оба дедушки давно были арестованы как враги народа!.."
Интересное признание. А ведь всю советскую жизнь молчал о любимых дедушках, как могила. И что же с дедушками? Неужели на допросах они не заявили, что их внук — будет певцом Ленина и Сталина, другом Брежнева и Андропова, и вообще — бесстрашным солдатом коммунизма?
НОВЫЙ ПРИСТУП МАЗОХИЗМА
Но читаем с редким наслаждением дальше: "Я был воспитан в супероптимистическом духе, и всё мое существо должно было восстать от возмущения, как может какой-то непозволительно сумрачный лес даже временно загораживать светлую дорогу к коммунизму!" Ему было бы по душе что-то вроде такого:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я оказался в ресторане ЦДЛ...
Вы помните, как на встрече в Кремле Евтушенко готов был набить морду самому себе? Здесь — новый приступ мазохизма. Ну, в самом деле, это же поклёп на самого себя. Не мог быть таким балбесом ученик 6-7 класса. Не мог он, встретив, допустим, давно рассекреченные КГБ строки Пушкина:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана? — восстать от возмущения: "Как зачем? Для построения коммунизма!"
Не мог, прочитав у Лермонтова "Уж не жду от жизни ничего я", — возопить: "Идеологическая диверсия против марксизма!"
Но не это главное, а то, что старичок-киберничок уверенно сказал: — Ты бы понравился Данте!
Чем? Да, конечно, прежде всего, своей застенчивостью.
А написано всё это для того, чтобы показать, как "теплые тени итальянского Renessansa спасали жертв сталинского Аrrеstansa". То есть, перед нами попытка вовлечь в свои антисоветские игры и Данте, и Петрарку, и Боккаччо. Отменно. До этого даже Новодворская не додумалась. Однако нельзя не заметить, что оба приведенные здесь иностранных слова сам Данте писал иначе, чем его любимец. В самом деле, например, очень обрусевшее слов "арест" французского происхождения, но ни по-французски, ни по-русски оно не пишется через два "р". И "ренессанс" французское слово и пишется по-французски так: "Renaissance". Я извиняюсь, конечно, перед любимцем Данте.
Остаётся лишь добавить, что именно в 1946 году за этот самый перевод "Божественной комедии" с его "сумрачным лесом, загораживающим дорогу к коммунизму", Михаилу Лозинскому (1886-1955) , другу Анны Ахматовой и Николая Гумилёва, была присуждена Сталинская премия первой степени. Одновременно с повестью Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда". Вот была забота о литературе, вот размах — от прославленного в веках Данте до никому не ведомого Некрасова, от мифического Ада до реального Сталинграда.
А Михаил Леонидович Лозинский, между прочим, когда после революции его уговаривали эмигрировать, сказал: "Каждый уходящий из России подрывает дело сохранения её культуры, а её надо беречь во что бы то ни стало. Если все разъедутся, наступит тьма, и культуру ей вновь придётся принимать из рук иноземцев. Нельзя уходить и смотреть через забор (тем более, через океан — В.Б.), как она дичает и пустеет. Надо оставаться на своём посту. Это наша историческая миссия" (Цит. по Л.Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. М.,1997, т.2, с.631).
ЦЕПКАЯ МУДРОСТЬ ПОЭТА
Затронутая выше тема переодеваний Евтушенко необъятна, но, может, быть, особенно впечатляюще выявляется из сопоставления двух его книг: "Точка опоры", вышедшая ещё в советское время, в 1981 году, и "Политика — привилегия всех", выскочившая в 1991 году как раз к разгару контрреволюции.
В первой собраны литературные портреты многих уже умерших поэтов и тогда живых: Блок, Маяковский, Есенин, Смеляков, Твардовский, Мартынов, Кедрин, "большой поэт Степан Щипачёв". Среди такого обилия не оказалось Пастернака. Это как же? Ведь автор объявил его "самым знаменитым русским поэтом ХХ века", а роман "Доктор Живаго" — "самым знаменитым романом" того же ХХ века, даже не русским, а всемирным. И вот те на! Ну, какая застенчивость. Казалось бы, а чего стесняться-то? Ведь тогда было уже больше двадцати лет, как Пастернак умер. И покрупнее же он, чем "большой поэт Щипачёв". Ан, нетушки! А что скажут в ЦК?
Но сопоставим книги. В первой — 27 портретов автора, во второй — 53. Среди фотографий и такая, где автор в джунглях Амазонки схватился с гигантской анакондой, голову которой держит змеелов-профессионал. Да, рост — 100%. Вот ещё когда поэт добился удвоения ВВП. В первой книге он фигурировал на фотографиях в обществе Щипачёва, Смелякова, Мартынова и других лучших друзей. Во второй книге их нет, а появились Антокольский, Окуджава, Высоцкий. А Щипачёв уже не "большой поэт", а "небольшой поэт, но большой человек".
Дальше. Там были любимые писатели Хикмет и Распутин, теперь их заменили любимые американские писатели — Миллер и Апдайк. Был наш композитор Эдуард Колмановский, с которым Евтушенко сочинял совсем неплохие песни, здесь — американский композитор Пол Винтер, с которым Евтушенко, кажется, ничего не писал. Наконец, там — коммунисты Фидель Кастро и Луис Корвалан, здесь — антикоммунисты Ричард Никсон и Генри Киссинджер.