Читать интересную книгу Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

На самом деле в своей школьной хлопковой футболочке (тонкий иронический намек на подготовительный класс, сообразил Владимир), с демонстративно длинным носом, на котором держались очки в модной огромной оправе, с изголодавшимися по сну глазами, обведенными черными кругами, Фрэн очень даже походила на специалиста неважно в какой области. И казалась старше. Взрослый человек, обладающий правом выставлять баллы. Честно говоря, она немного напоминала его мать.

— Да, я согласен, — пробормотал Владимир. — Общаться с людьми моего уровня. И даже выше и дальше моего уровня. Эй, ты что делаешь?

— Есть хочу.

Они завтракали-обедали обжигающим карри и сладким кокосовым напитком под порыжевшими золотыми львами, на третьем этаже доходного дома неподалеку от центра, с тарелок, украшенных зелено-оранжевой эмблемой Демократической Социалистической Республики Шри-Ланка.

— Возьми меня за руку, — велела Франческа, когда социалистические тарелки опустели, а ее сизоватое лицо раскраснелось от карри и чая с пряностями. Владимир взял ее за руку.

Она повела его в Музей Уитни, где Владимир полюбовался тремя пылесосами, стоявшими рядком в плексигласовой витрине.

— А-а, — неуверенно протянул он. — Понятно. — Он оперся головой о ее плечо, в ответ его легонько потянули за ухо — таким же жестом игривый Наполеон выразил однажды свое благоволение.

Затем Фрэн повела его в какую-то галерею, где они любовались картиной Киффа[11] «Поэт Владимир Маяковский приглашает солнце на чай», — солнце перепрыгивало через горизонт ради чая с Маяковским и рифмы.

— Да. — На сей раз Владимир чувствовал себя в своей тарелке. — Великолепно, — изрек он, а затем продекламировал стихотворение великого поэта по-русски, за что его одобрительно похлопали по копчику.

Сквозь желтый июльский смог, сквозь пестрые слои нью-йоркской влажности, сквозь волнистую занавесь жары шли эти двое, она в строгой белой футболке, заметно — на европейский манер — пропотевшей под мышками, под футболкой четкие очертания хрупкого тела. А как выглядел ее спутник? Владимиру было все равно, как он выглядит. Ему хватало того, что его видят вместе с ней, не могут не видеть (вот же она, идет рядом).

Однако ему скоро дали понять, что его безразличие ошибочно. В тесном, задымленном благовониями магазинчике в Ист-Виллидже Владимира заставили купить кубинскую рубашку, шелковую, в стиле ар нуво, с «огуречным» узором. Точно такую же рубашку он видел на Вентиляторном, только эта обошлась ему в сумасшедшие пятьдесят долларов. Приобретением в другом салоне коричневых «пролетарских» штанов его экипировка была завершена.

— Синие джинсы… И о чем я только думал? — говорил Владимир, сбрасывая на пол дохлую джинсу. — Почему мне никто не подсказал? — Его поцеловали в губы. Он ощутил вкус карри и кориандра, смешанный с естественной кислой средой ее рта, легкое головокружение и оторопь.

Они двинулись вдоль широких бульваров. Город внезапно ожил, обрел смысл теперь, когда Владимир шел по нему вместе с одной из его полубогинь; и почему, удивлялся Владимир, он никогда не гулял вот так с Халой: рука в руке, двое модных, современных людей, их беседа исполнена то шутливой нежности, то сурового анализа… Франческа брызнула на Владимира и его новую шляпу-«панаму» родниковой водой из только что купленной бутылки, а затем на виду у прохожих на углу Пятой авеню и Девятнадцатой улицы средь бела дня (в 15.00), в субботу, провела рукой по его хилой груди, нащупала полную луну пупка и даже сделала движение ладонью вокруг его испуганного пениса.

— Посмотри вон туда, — Франческа задрала голову. — Видишь? Двухэтажная мансарда. Над фасадом из чугуна и стенами из мрамора. Единственная в своем роде. Мой дед построил это здание в 1875-м. Как тебе?

Но прежде чем он успел ответить, Франческа бросилась на проезжую часть и остановила такси. Очень скоро они оказались в Центральном парке, в самой густой его части, где летняя зелень деревьев надежно отсекала небоскребы и праздношатающихся туристов.

— Вынь его, — предложила Франческа.

— Как, опять? Здесь?

— Дурачок — И когда пурпурное существо выбралось на свет, мигая единственным глазом, Франческа сжала его большим и указательным пальцами, заметив: — Да, при дневном свете он выглядит не очень большим, но посмотри, какая у него блестящая головка. Похожа на кабину французского сверхскоростного поезда.

— Да, — произнес Владимир и покраснел; ему и в голову не приходило, что его мозолистый муравьедик когда-либо удостоится таких комплиментов. — О-ах! Полегче. Там люди… около беседки. О-ах!

Пять минут ручной работы, и сеанс дешевой порнографии закончился. Владимир застегивал новые брюки, счастливо вздыхая и глядя поверх запущенной клумбы, которую он нечаянно опылил.

Он был настолько занят собой, что не сразу заметил, что Франческа плачет, положив голову на согнутый локоть. О нет! Что случилось? Он успел ее разочаровать? Он принялся пощипывать губами ее ломкие волосы. Она вытерла руку о его рубашку.

— Что с тобой? Не плачь, — шепнул он почти тем же жалобным тоном, каким отец когда-то уговаривал мать. (Владимир едва не добавил: «Ну почему ты плачешь, ежичек мой?»)

Фрэн вынула из кармана квадратик алюминиевой фольги, выдавила несколько таблеток и ловко проглотила их не запивая.

— Вот, возьми платок… — пробормотал Владимир. В глубине души он боялся, что ее слезы вызваны скромными размерами его члена, и оттого прижимал ее к себе еще крепче. — В чем дело, скажи? Что произошло?

— Я открою тебе одну тайну, — ответила Франческа, пряча лицо среди перепачканных «огурцов» на его рубахе. — Только ты никому не должен об этом рассказывать. Обещаешь? — Он обещал. — Тайна заключается в том… Но тебе, наверное, все уже и так ясно. Я боялась, что ты догадаешься, когда я трендела об этих пылесосах в Музее Уитни…

Встревоженному Владимиру было не до фривольных подтекстов.

— Прошу тебя. Что за тайна?

— Тайна в том, что на самом деле я не очень умная.

— Да ты самая умная женщина из всех, кого я знаю! — воскликнул Владимир.

— Нет, — возразила она. — А в некоторых отношениях мне даже хуже, чем тебе. По крайней мере, у тебя нет каких-либо ощутимых амбиций. Я же — типичный продукт Филдстонского колледжа и Колумбийского университета, на которые родители не пожалели двухсот тысяч долларов. Даже мой отец называет меня дурой. Мать поддержала бы его, если б сама не была идиоткой. Это проклятие женской линии рода Руокко.

— Твой отец не может так говорить. — Фрагмент об отсутствии собственных амбиций Владимир без колебаний опустил. — Посмотри на себя, ты еще университет не закончила, а у тебя уже столько друзей среди молодых ученых. И они тебя очень высоко ценят.

— Одно дело общаться с интеллектуалами, Владимир, или даже превышать средний уровень. Хотя, entre nous[12], то, что в наше время считается средним уровнем, — это просто кошмар. Как бы я хотела иметь такие же блестящие мозги, как у моего отца! Знаешь, чем он занимается в Городском колледже?

— Преподает историю, — с бойкостью отличника ответил Владимир. — Он профессор истории.

— Да нет, все намного глубже. Он разрабатывает совершенно новое направление. Создает новое направление, сказала бы я. Оно называется теория юмора. Это не просто блестяще, это совершенно уникально! И в его распоряжении два миллиона нью-йоркских евреев. Самый подходящий народ, ваши ребята одновременно веселые и печальные. А я? Чем я занимаюсь? Атакую Хемингуэя и Дос Пассоса с феминистских позиций. Это все равно что охотиться на коров. Во мне нет оригинальности, Владимир. В двадцать лет я уже ни на что не способна. Даже у тебя, похоже, несмотря на беспорядочную интеллектуальную жизнь, больше мыслей в голове.

— Нет, нет! Ничего подобного! Нет у меня никаких мыслей. Но ты… ты…

И в течение получаса Владимир утешал ее, пустив в ход все средства: горбился из уважения к ее склонности к низкорослым мужчинам, усиливал акцент, чтобы казаться совсем уж иностранцем. Продвигался он медленно, тем более что в Средне-Западном колледже Владимир питался исключительно посконным марксизмом, а в распоряжении Фрэн был кокетливый постмодернизм, который не утратит первенства еще лет шесть. Но в конце концов она улыбнулась сквозь горькие причитания и рассеянно поцеловала его руку, и он подумал: «Я посвящу себя ей, заботам о ее благополучии, о том, чтобы она продолжила учебу и осуществила свои мечты. Вот в чем моя миссия. Моя ощутимая амбиция, как она выражается. Я буду жить только ради нее».

Увы, он лгал себе. Ход его мыслей был далеко не столь благороден. Иммигрант, русский, точнее, «вонючий русский медведь», он уже делал выводы: любовь сама по себе штука замечательная, и гормональная, и способная порою ошарашить удивительной новостью — оказывается, он, Владимир Гиршкин, не совсем одинок на этом свете. Но любовь еще и шанс выкрасть что-нибудь туземное, вытянуть какое-нибудь тайное знание из ничего не подозревающей американки, такой, как эта девушка, в чье ухо, похожее на кочешок цветной капусты, он сейчас тычется носом.