Читать интересную книгу Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии. - Жак Рубо

Глава 11

Ужин у Синулей

(часть первая: приготовления)

Вечером того же дня Иветта ужинала у Синулей. В пять часов она спровадила последнюю пациентку, записала на автоответчик номер Синулей для тех, кому она могла понадобиться по делу или как задушевный собеседник, заперла кабинет, спустилась на два этажа в шестом, то есть ближайшем к скверу Отцов-Скоромников, подъезде дома 53, перешла сквер, свернула на улицу Закавычек (в направлении, противоположном Святой Гудуле); пройдя метров десять, она набрала код ПЛ 317: раздалось негромкое жужжание, она с силой толкнула тяжелую старинную дверь и вошла. Пройдя через подъезд мимо лестницы (если бы она поднялась наверх, то попала бы в роман, не имеющий ничего общего с тем, который вы сейчас читаете), она очутилась в довольно просторном дворе, который правильнее было бы назвать садом и в глубине которого находился еще один сад, с двух сторон огражденный решеткой; он тянулся метров на тридцать в длину и упирался в высокую стену, а посредине стоял небольшой павильон в стиле рококо, каких полно на южной окраине Парижа, но в двух шагах от улицы Вольных Граждан их никто не ожидает увидеть (кроме Иветты, разумеется — она-то успела привыкнуть к этому зрелищу).

Это был двухэтажный домик с погребом, прачечной, с кустами малины и вишневым деревом в саду. Из открытого окна гостиной слышались громовые раскаты: Синуль играл на своем шумофоне органную токкату Фрескобальди. Гостиную освещало мягкое вечернее солнце.

— Привет, старушка! — сказал Синуль.

Бальбастр восторженно залаял.

— Сидеть, собака пьяницы! — цыкнул на него Синуль и, надо сказать, не погрешил против истины.

— Ох уж это бабьё! — вздохнула Иветта, опускаясь в кресло.

Синуль убавил звук и сочувственно глянул на Иветту. Оба они были женоненавистниками — Иветта по профессии, Синуль по убеждению, — но их сходство этим не ограничивалось. Они были примерно одного возраста и одинаково любили пиво: Синуль немедленно вытащил из холодильника две большие бутылки. Хотим сразу же уточнить (знаем мы вас, читателей!), что отношения между Иветтой и Синулем были абсолютно целомудренными; у них было много общего, а у мадам Синуль, библиотекарши, любившей искусство и книги (Иветта и Синуль были ко всему этому глубоко равнодушны), имелись давние разногласия с мужем касательно религии и пива. Однако, будучи женщиной сдержанной и осмотрительной, она старалась этого не показывать. Иветта подробно описала Синулю несколько медицинских случаев, с которыми столкнулась в последнее время, затем они, захватив с собой пиво, отправились на кухню, и Синуль приступил к приготовлению ужина.

Он обожал готовить, составлял меню, словно программу органного концерта, пользовался пряностями, точно голосами органа, и собирался изложить эту свою систему в объемистом труде, который писал уже лет десять: «Кулинария как вид органной музыки». Каждый ужин становился поводом для эксперимента. Сегодня он хотел приготовить петушка в винном соусе не хуже, чем какой-нибудь Клерамбо. К сожалению, из-за экономии сил и бумаги ужин, о котором мы будем рассказывать в этой и следующей главах, не станет тем, чем должен был стать: парадным ужином, где встретятся все основные действующие лица этой истории, где герой и героиня, оказавшись (под бдительным взором Рассказчика) в противоположных концах огромной гостиной, сияющей белоснежными скатертями и блистающей огнями люстр, робко, медленно и постепенно, точно в лабиринте, двинутся навстречу друг другу, а в их внутренних монологах будут понемногу раскрываться основные пружины интриги и сложные, противоречивые характеры персонажей (а рецензенты непременно отметят это, похвалят нас и даже сравнят с таким мастером пера, как П.). Все это придется отложить на потом. А сейчас у нас обычный семейный ужин, необходимый для продолжения повествования потому, что он будет прерван телефонным звонком.

На этом ужине присутствуют только Иветта, пес Бальбастр, он же Бабу, и семья Синуля, за исключением его сына Марка. В кухне, уже изрядно пропахшей пивом, Синуль открыл новую бутылку. В эту минуту дверь распахнулась и вошла Арманс, старшая дочь Синуля. Она расцеловала Иветту в обе щеки (строго говоря, в три: в левую, в правую и снова в левую. — Примеч. Автора.). Затем она обратилась к отцу:

— Привет, папочка, ты собирался подкинуть мне деньжат.

Синуль был застигнут врасплох. Винные пары, воздействие различных сортов пива, душевная беседа с Иветтой погрузили его в состояние блаженной тупости: не сразу поняв, о чем речь, он благожелательно кивнул и только потом спохватился, что потерпел крупное поражение в ежедневной непрестанной борьбе, которую вел со своей дочерью.

— Подкинуть-то подкину, — начал он, — но, к сожалению, не сразу.

— Но ты же сказал «да», Иветта тоже слышала, — возразила Арманс. — Обещал мне купить трусики от Шанталь Томас, а теперь не желает, — пожаловалась она Иветте. — Мне уже выйти не в чем.

Синуль снова овладел собой. Осознав, что ситуация безнадежна и терять больше нечего, он дал волю своему негодованию:

— Ну, во-первых, это очень дорого, а у меня нет денег. И вообще я не понимаю, зачем это нужно!

Синуль никак не мог смириться с мыслью, что его дочери достигли половой зрелости — это уже само по себе было невероятно, — а затем и возраста, когда заводят любовников. Такая мысль казалась ему чудовищной, и он растрачивал огромные силы в безнадежном арьергардном бою. Дверь кухни снова открылась. На сей раз это была младшая из близняшек, белокурая Жюли.

— Между прочим, — сказала она, — Николь остается ужинать.

Николь стояла в дверях позади подружки. Обе только что вышли из ванной и были совершенно голые.

— И так все время! — сказал Синуль, отхлебнув пива, чтобы успокоиться. — Ты понимаешь? Все время ходят нагишом — то одна, то другая, то обе сразу. Я знаю, что я старик, пьяница, импотент, но все-таки! Все эти грудки, попки, нежные пушистые волосики разных цветов то и дело мелькают перед глазами, не дают сосредоточиться, я без конца сбиваюсь и фальшивлю.

— Ну да, — сказала Иветта, — как говорит мадам Эсеб, такая у нас теперь молодежь! Раньше женщина раздевалась только перед любовником, если была замужней, да и то не всегда. Но тебе жаловаться не на что! По крайней мере, у твоих дочек ягодицы до колен не висят.

И это была правда.

— Это правда, — отозвался Синуль испытав внезапный прилив отцовской гордости, — они у них кругленькие.

Если бы в кухне находилась его супруга или кто-либо еще, он бы обязательно добавил: «Жаль, что в наше время кровосмешение запрещено, даже в своей семье!», однако в присутствии Иветты он воздержался от этого: он знал, что Иветту смутить невозможно, слишком много она повидала на своем веку.

— Совсем голову заморочили, — сказал он, — не помню, куда я девал лавровый лист. Вот чертовщина, куда же они могли его поставить? Бьешься с ними, бьешься, а порядку никакого, черт возьми!

— Синуль, — кротко сказала Иветта, — лавровый лист на столе перед тобой.

Так оно и было.

Вернувшись в гостиную, они снова уселись в кресла, оставив еду на кухне пропитываться соусом, настаиваться или томиться в духовке (в зависимости от рецепта). Вечер понемногу клонился к закату, косые солнечные лучи золотили макушки деревьев. Синуль, который не мог жить без звукового фона («музыка и радио, — говорил он, — это вроде майонеза, придает жизни вкус»), включил приемник. Послышался важный голос диктора:

«Сегодня утром в епископской резиденции монсиньор Фюстиже сообщил, что торжественное открытие улицы аббата Миня состоится в самом скором времени и что он лично примет участие в церемонии, равно как и польдевский посол. Польдевия, недавно подписавшая договор о нефтяном сотрудничестве с нашей страной, проявляет особый интерес к этому событию, поскольку оно произойдет по соседству с капеллой, прежде находившейся на авеню Шайо и воздвигнутой в память злосчастного князя Луиджи Вудзоя, погибшего вследствие падения с лошади. Как мы помним…»

— Представь, — сказал Синуль Иветте, — утром я видел этого старого поганца Фюстиже, и он попросил меня играть на церемонии!

Дочерям Синуля к тому времени сравнялось семнадцать лет (не в сумме, а каждой). Арманс была чуть постарше. У нее были рыжие волосы, и она начинала карьеру рыжей, то есть обретала способность смущать покой ближних. Она была болтунья, ворчунья и шалунья, по очереди или одновременно — в зависимости от погоды и влажности воздуха; она ворчала на отца, на мать, на брата, на сестру, на собаку, на своих и родительских знакомых, на друзей и подружек; она стала исчезать по ночам, почти до утра, к большому огорчению Синуля: с одной стороны, он страшно гордился, что произвел на свет рыжую девчонку, будущую пожирательницу мужских сердец (все мужчины — свиньи, говорила Иветта), но, с другой стороны, страшно ревновал. Будучи рыжеволосой и стремясь выполнить обязательства, какие сей факт налагает на молодую особу, помнящую о своем долге, Арманс открыла для себя Англию, английские оттенки листвы и цвета английской осени, которые она воспроизводила в своей одежде; открыла она и романы Джейн Остен. Скоро ей должно было исполниться восемнадцать, и по этому случаю Синуль обещал взять ее в морское путешествие до Портсмута, с заездом в Лайм Риджис — городок, где происходят наиболее важные сцены романа «Убеждение» (мы очень рекомендуем нашим читателям и то и другое — и путешествие, и роман). Синуль собирался расширить свой кругозор путем продолжительных посещений английских пабов, этих храмов пива и британского духа (впрочем, как нам кажется, не вполне совпадающего с тем британским духом, который пронизывает романы Остен). Арманс постоянно нуждалась в деньгах и в нежных чувствах и пополняла свой бюджет по этим двум статьям, нанимаясь временной няней к многодетным друзьям своих родителей, а также к самым симпатичным мамашам из числа пациенток Иветты. Это позволило ей получить довольно четкое представление о расположении многих квартир (часто тех же самых, где бывал Синуль по шумофонным делам), в том числе и в доме 53 по улице Вольных Граждан, что напрямую связано с развитием этой истории.