Читать интересную книгу Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Нелли Шульман

– Тем более, мамзер, – иначе она бывшего мужа не называла, – может устроить мне срок, за испорченную дверь. Он лучший приятель с гестаповцем… – Федор запомнил имя и звание Максимилиана фон Рабе:

– На всякий случай, – велела ему кузина, – однако я надеюсь, что вы не столкнетесь. Думаю… – она, неожиданно усмехнулась, – это не последний сюрприз, который мамзер обнаружит. Жители Амстердама вряд ли долго терпеть собираются. Как видишь, и не терпят… – привстав на цыпочки, Эстер обняла его:

– Будь осторожней, во Франции. Пробирайся в Париж окольными путями. Я семье сообщу, что с тобой все в порядке… – Федор решил не спрашивать, как кузина собирается это сделать:

– Она американка, в конце концов. Пошлет телеграмму, в Нью-Йорк. Такое не запрещено… – американский паспорт Федора лежал в Париже, с остальными документами.

Де Йонг велел ему притвориться немым, если лодка наскочит на патруль немцев:

– У тебя акцент, – хмуро сказал рыбак, – в любом языке будет слышно, что ты француз. Начнут вопросы задавать, бумаг у тебя нет… – Эстер снабдила Федора провизией. Ему нашли рыбацкую, суконную куртку, вязаную шапку и высокие сапоги. Оружия у Федора не имелось, однако он собирался достать пистолет, по дороге к Парижу.

Утреннее солнце было мягким, нежным.

Одернув потрепанную, пахнущую рыбой куртку, Федор вспомнил свадебный банкет в отеле «Риц», последней довоенной весной, свой смокинг, вечернее платье и бриллианты Аннет. Ее товарка по ателье мадам Скиапарелли, Роза, выходила замуж за одного из сыновей богатейшего винодела Тетанже:

– Шампанского было столько, что хоть весь Париж в нем купай… – Федор помахал де Йонгу, – они хорошее шампанское делают. Через две недели у меня выставка открылась. Потом я работал, Аннет снималась, мы на Корсику отправились… – насколько он знал, яхта, до сих пор, стояла в Каннах.

– Лучше бы я ее в Довиле держал, – горько подумал Федор, – но кто знал? Справился бы, пересек пролив, привез бы их в Англию. Ладно, разберемся… – кузина стояла на деревянном причале. Светлые волосы золотились, падая на плечи. Она была в местной, вышитой юбке, и белой, широкой блузе. Эстер приставила ладони ко рту: «Удачи, Теодор! После войны приезжайте с Аннет в Амстердам!»

– После войны… – повторил Федор. Он разозлился:

– Делай все, для того, чтобы она быстрее закончилась, Федор Петрович… – он стянул шапку, рыжие волосы заблестели. Федор, почти весело, крикнул: «Обязательно, и спасибо тебе!».

Де Йонг завел мотор, лодка пошла на запад, к выходу из гавани. Федор, оборачиваясь, следил за ее тонкой, стройной фигурой, на береге белого песка, пока они не оказались в открытом море, пока Толен не стал темной полоской, на горизонте.

Амстердам

Профессор Кардозо сидел, положив большие, ухоженные руки на просторный, без единой пылинки стол. Медленно тикали часы, в кабинете пахло сандалом. В открытое окно доносился шум катеров, с канала. Солнечные зайчики переливались в тонком обручальном кольце, отполированные ногти светились чистотой.

Жену с детьми он, на весь день, отправил в зоопарк, снабдив ее деньгами на ресторан, что не было в привычках Давида. Он смотрел на фотографию отца. Шмуэля сняли в лаборатории, в Мехико, где они с профессором Риккетсом изучали пятнистую лихорадку Скалистых Гор и сыпной тиф. Отец сидел за микроскопом. Давид изучал белый халат, строгое, сосредоточенное лицо:

– Он бы меня похвалил. Все, что я делаю, это ради науки. Ради спасения человечества, приходится жертвовать жизнями отдельных людей. Я уверен, что папа и Риккетс, в Мексике, не церемонились, с индейцами… – Давид считал, что смерти каких-то русских солдат, или китайских крестьян, неважны, по сравнению с лекарствами, могущими принести избавление от неминуемой смерти.

– Китайцы и русские не обеднеют, их много… – он взял инкрустированную перламутром зажигалку. Он всегда курил американские сигареты, или кубинские сигары. Давид повертел серебряную гильотинку. Он сегодня ушел из дома рано, сказав жене, что уезжает в Лейден, в университет.

Он сделал вид, что не может найти свои ключи. Элиза, с девочкой на руках, покорно искала связку по всей квартире. Давид завтракал, с близнецами. Он заметил, что мальчишки, вернувшись в Амстердам, повеселели:

– Они ее забыли, – уверенно сказал себе Давид, – и забыли о смерти родителей Элизы. У маленьких детей вообще память короткая. Все исследователи это утверждают. Близнецам четырех не исполнилось… – Давид обещал малышам большой день рождения, с фокусником, говорящим попугаем, и тортом. Проходя мимо магазинов игрушек, он внимательно изучал витрины. Давид отметил в блокноте несколько возможных подарков. Он собирался дождаться распродаж, в конце лета.

За блинами с малиновым джемом и омлетом с тостами, он проверял, как малыши выполнили задания. Давид скептически относился к способностям жены. Он сам занимался с мальчиками математикой:

– Женщины в подобном не разбираются. Точные науки, создание непреходящих ценностей, в искусстве, медицина, все это прерогативы мужчины. Женщины пусть выносят судна за больными, и ведут секретарскую работу. На большее они не способны… – жена не нашла ключи. Давид, недовольно, заметил:

– Надо было заказать еще одну связку. Впрочем, мы скоро в особняк переедем. Отдай мне свои ключи. Я не собираюсь стоять на площадке, в компании солдат, и ждать, пока ты соизволишь появиться дома. Мне надо работать… – он, требовательно, протянул руку. Элиза открыла рот, Давид оборвал ее:

– Посидишь с детьми в кафе, деньги я тебе выдал. Позвони, я тебя заберу… – у него в кармане лежали обе связки ключей. Не было никакой опасности, что жена, неожиданно появится дома.

Он затянулся крепкой, ароматной сигарой. Коробку подарил герр Максимилиан. Оберштурмбанфюрер, поговорив с профессором по телефону, пригласил его пообедать в ресторан, на Амстеле. Терраса, с холщовыми зонтиками, выходила на канал. Они заказали отличную, свежую рыбу.

За хорошо сваренным кофе, Максимилиан посмотрел на часы:

– Охрану с площадки уберут. Родственному визиту, – на тонких губах играла улыбка, – ничто не помешает.

Давид огладил бороду:

– Как я сказал, это мои предположения, герр Максимилиан. Однако он работал агентом, в Федеральном Бюро Расследований, несколько лет назад. Он объяснил, что в Европе по делам… – Макс, примерно, предполагал, какими делами занят мистер О'Малли. Кардозо позвонил оберштурмбанфюреру, когда Максимилиан ужинал с Генрихом, в «Европе». Макс рекомендовал брату, непременно, съездить в Гаагу:

– Пока эти картины окажутся в Музее Фюрера, – вздохнул фон Рабе, – много времени пройдет. Проект не утвержден. Фюрер хочет перестроить город, появятся новые мосты, новые улицы. Вермеера нельзя пропустить, – вдохновенно сказал Макс, – когда ты увидишь глаза девушки… – официант, в форме рядового СС, вежливо покашлял, у Макса за спиной:

– Вас к телефону, господин оберштурмбанфюрер, срочно… – вытерев губы крахмальной салфеткой, Максимилиан закатил глаза:

– Семь вечера, пятница. Кого еще несет? Вернусь, расскажу все в подробностях, – пообещал он, отодвигая стул.

Фон Рабе стоял в передней ресторана, слушая неуверенный голос профессора Кардозо, не веря своим ушам. Профессор долго извинялся. Макс прервал его: «Ничего страшного, мы люди дела. Говорите».

Делом профессора оказался телефонный звонок. Шурин, брат бывшей жены, как подчеркнул профессор, приехал в Амстердам. Он хотел встретиться со своей сестрой и племянниками:

– Он знает, что мы в разводе, – торопливо добавил профессор, – мой новый телефон он в справочнике нашел. Он только вчера вечером оказался в городе. Он объяснил, что приплыл в Роттердам на американском корабле. Он даже не навещал особняк… – доктор Горовиц, несмотря на плакаты и объявления, как сквозь землю провалилась. Макса немного тревожило это обстоятельство. В стране высоких блондинок, как шутливо называл Голландию фон Рабе, доктора Горовиц можно было искать годами:

– С мужчинами, евреями, проще… – недовольно подумал Макс, – но со времен нюрнбергских законов жиды поумнели. Эйхманн говорил, что они детей не обрезают. Женщин вообще никак не отличишь… – для подобных целей и устраивали регистрацию. Макс понял, что упрямые евреи не собирались являться со своими паспортами в гестапо. Несмотря на речи профессора Кардозо, за последние несколько дней, в соответствующий отдел пришло всего несколько десятков человек. Макс успел заглянуть на первое собрание нового юденрата. По их сведениям, в Амстердаме жило восемьдесят тысяч евреев, а во всей Голландии, в два раза больше.

По сравнению с данными по бывшей Польше эта цифра была смешна. Макс, тем не менее, наставительно, заметил еврейскому совету: