Читать интересную книгу 21 день - Иштван Фекете

Да-да, мышонок вполне мог бы это сказать, ведь действительно в этот момент он видел в людях своих друзей, хотя и видел весьма туманно и как бы сквозь сон: наш Цин-Ни по всем правилам, как и подобает мужчине, был пьян.

— Ну, я пошел, — пискнул он еще раз, затем повернулся, прикинул, в какой стороне находится ящик, где ожидает его мягкая постель, и несколько неуверенно побрел к дому, волоча за собой хвост, как усталый ребенок тащит кнут по пыли.

— Прямо поразительно, как ты верно додумался, Гашпар! — восхищался почтмейстер. — Не зря ты у нас духовного звания… Ну что ж, за это полагается выпить, верно?

Это знакомство состоялось уже давно, и с тех пор дружба все росла и крепла, и стоило людям долгое время не показываться в давильне, как Цин-Ни желудком ощущал их отсутствие, а желудок у мышей — орган более важный, чем сердце. Но когда поворачивался ключ в замке, Цин-Ни и не думал стремглав бежать в дом; он дожидался, пока люди удобно рассядутся, пока ровным пламенем разгорится свеча и звякнут содвинутые стаканы.

Тогда Цин-Ни скромно выходил из укрытия, потому что к тому времени приятные, теплые, беззаботные мысли витали под задымленным сводом, как ласковое прикосновение осени, от которого подобно меду растекаются, исчезают отягощенные заботами-хлопотами будни.

— А у нас гость, Йоши, — говаривал в таких случаях священник, сидевший напротив ящика, где обосновался мышонок. — Счисть паприку с сала да подсунь ему корочку хлеба, а то как бы его не пронесло с жирной пищи.

Цин-Ни тем временем выжидательно помаргивал, словно он забрел сюда ненароком, и принимался вылизывать шкурку, чтобы его не сочли слишком жадным.

Конечно, Цин-Ни не знал, что такое жадность, но в жизни всегда может появиться опасность, которая только и ждет, чтобы о ней забыли; а если опасность действительно существует, то это как раз выяснится, пока вылизываешь шкурку…

Но здесь, при уютно-теплом свете свечи не могло возникнуть никакой опасности, и Цин-Ни принимался уплетать сало, ухватив его передними лапками.

— Ну, тогда пора и нам за еду, — негромко произносил дядюшка Йоши, поскольку гостя ничего не стоило вспугнуть громкой речью или резким движением.

И приятели ели со смаком и не спеша, с той спокойной неторопливостью, какая возможна лишь в атмосфере вечного и незыблемого покоя сводчатых подвалов. Золотисто-коптящий огонек свечи выхватывал из темноты лицо то одного, то другого из мужчин и играл тенями, которые колыхались на стене так мягко, словно неслышная сень бренности.

— Сало сегодня лучше, чем в прошлый раз, — заводил разговор священник. — Жестче, а вкуснее. Хорошо, что у нас хлеб ржаной, он-то и придает вкус салу. Свинью, конечно, опаливали? — обратился он к почтмейстеру.

— А то как же! — отозвался тот. — Жена хотела обварить кипятком, а я сказал, что не против, но только одно другому не мешает… Берите лучок к салу, он совсем не горький, и вино после него само пойдет, как влюбленный парень за девкой…

— А ну, посмотрим, — священник подставил стакан. — Йоши, и мышонок наш, как я погляжу, тоже своей порции дожидается.

И впрямь, Цин-Ни опять принялся вылизываться, а подобрав выделенную и ему корочку хлеба, даже подошел чуть поближе. Да иначе и нельзя было: ведь желобок в лежне находился как раз поблизости от людей.

Сейчас желобок был наполнен, но пока дядюшка Йоши наливал туда вина, Цин-Ни отодвинулся в тень: ведь безоглядная храбрость все еще поблескивала там, в золотистой жидкости. Однако едва человек убрал руку, Цин-Ни опять вынырнул из укрытия; сморщив нос, он жадно принюхивался к запахам, усы его подрагивали, и всем своим видом он как бы говорил:

— Ну как тут удержаться!..

И начинал слизывать вино.

Три приятеля молча ели, сидя за низеньким столиком, который прежде был карточным столом; священник приобрел его на каком-то аукционе, поскольку других желающих не было. Устроители аукциона думали, будто священник выложил деньги исключительно по доброте душевной, ведь он сроду не играл в карты, а его преподобие не мог опровергнуть сие суждение своей паствы по той простой причине, что даже не подозревал о ее столь лестных для себя мыслях.

С той поры столик с коротко подпиленными ножками занимает место здесь, в подвале, да ведь и табуретки низкие, ему под стать. Застелен он холщовой салфеткой в красную полоску — в нее заворачивают хлеб, — на которой зеленые перцы с задорно-острыми носами так и жаждут воссоединиться с колбасой, сыром, салом и вызвать в людях щемящее желание, которое может быть утолено пузатыми, «небьющимися» стаканчиками для вина.

Молча, без слов, едят люди, ублаготворенные вкусной едой и аппетитными ароматами, довольные всем вокруг: остро наточенным ножом, который подобно бритве отсекает ломтики сала; солонкой, сработанной из дерева, и столиком, за который они всякий раз благодарят священника, а ему всякий раз приятно выслушивать их благодарность. Чувство довольства вызывала в них и свечка, слабый запах воска которой струится вверх, к темному своду, и таинственное одиночество стен, старых ступенек, винных бочек, паутины, и та загадочность, которую долгие ночи придают предметам и тишине, чутко дремлющей позади бочек.

И лишь в этом глубоком безмолвии можно услышать едва различимый короткий писк, который пронзает тишину, подобно лунному лучу, на миг прорвавшемуся сквозь ночные облака.

Все трое улыбаются, и попроси сейчас Цин-Ни у них последнюю рубашку, они бы отдали, не пожалели. Но они не знают, чего он просит, и лишь смотрят на своего крохотного любимца, который в этот момент вытирает свои редкие усы.

— Дай ему сырку, Йоши, — улыбается священник. — Должен же чем-то закусить наш приятель.

Цин-Ни на этот раз и не подумал отстраниться от медленно приближающейся руки человека, а чуть пообнюхав сырную корочку, придвинул ее к себе.

— До чего смело он держится! — воскликнул почтмейстер.

— Совсем как человек, — кивнул священник. — Подвыпил, и теперь невозможное кажется ему возможным. Ну чем не человек, к которому можно подобраться, завоевав его сердце или желудок; к иному человеку, правда, ищешь подхода через разум; но это бывает в редких случаях, да и ничего в этом хорошего нет…

— Что-то я не пойму, — сказал почтмейстер.

— А между тем все понятно. Когда человек думает, он тем самым взвешивает, прикидывает. А взвешивает в свою пользу…

— Вот и нечего взвешивать, — вмешался дядюшка Йоши, наполняя пузатые стаканчики, — давайте-ка лучше выпьем. И не думайте, будто этот добрый рислинг у нас на исходе.

Стаканы звякнули, и у друзей было такое ощущение, будто в этот момент вино, превратившись в кровь, жарко заструилось по жилам. В наступившем вслед за тем молчании отменное качество вина было подтверждено лишь тихим, одобрительным причмокиванием, которое прозвучало как ласковый, деликатный поцелуй старика, дарованный им своей верной, старой супруге. Ведь это и есть настоящий поцелуй, не то что бездумные лизания юнцов.

— Благодарите бога, что среди вас находится служитель церкви, — улыбнулся священник, — который не даст вам пропасть от жажды: вчера я приобрел бочонок еще такого же…

— Вам повезло, — улыбнулся почтмейстер, — что почтовое ведомство направило сюда на службу такого человека, который знает порядок; у нас в кладовой большущая бутыль такого же точно вина дожидается доставки сюда…

Теперь казалось, что свет исходит не только от свечи, но и глаза людей излучают его. Дядюшка Йоши в свою очередь скромно заметил, что железнодорожное управление не зря дает награды некоторым своим старым служащим, которые ни разу в жизни ни на секунду не опоздали перевести стрелки и семафоры в нужное время и в нужное положение… Вот и сейчас… слышите?

Дядюшка Йоши предостерегающе поднял палец, и, действительно, вдали послышался глухой топот, который могли издавать лишь лошадиные копыта.

— Я тоже купил бочонок винца и попросил Жигу Бенедека доставить его сюда. Нет-нет, вы оставайтесь здесь, я сам донесу. Четвертый компаньон нам ни к чему.

— Нас и без того четверо, — священник указал на Цин-Ни, который теперь уже не ел и не пил, зато глаза у него слипались, и всем своим видом он как бы говорил:

— Друзья мои, меня чертовски клонит в сон…

У него едва хватило сил поднять голову, когда заслуженный железнодорожник побрел по ступенькам вверх.

Дверь оставалась чуть приоткрытой, и снаружи в переднее помещение давильни, а оттуда и в подвал заструились осеннее сияние и благоухание осени.

Отсвет свечи потонул в этом хлынувшем ярком сиянии, а запах старого дерева заглушили горьковатый аромат орехового листа и кладбищенский, вдовий запах астр. Оба приятеля молча смотрели на стол, словно ожидая от него подсказки, о чем им говорить.

— Нет чтобы закрыть дверь поплотнее, — проворчал наконец священник. — Терпеть не могу этот могильный запах астр.