На остановке не обошлось без неприятностей: несколько молодых негров привязались к пожилому мужчине, по виду цыгану. «Бобби» в шлеме пытался унять разгоравшиеся страсти, а зеваки наслаждались зрелищем.
Когда я добрался до дома с единорогом, было уже полпятого. На улочке царило полное спокойствие. Я позвонил, дверь открыла служанка и сказала, что Виолеты нет дома, но она скоро вернется.
Я уселся под лампой на диване в гостиной и погрузился в чтение книги, которую взял со стола, — ее, несомненно, изучала сама хозяйка дома. Иначе и быть не могло: то были «Иероглифические фигуры» почитаемого нами Николаса Фламеля. Я совсем недавно приобрел испанский перевод этой книги. Мне вдруг подумалось, что дела принимают серьезный оборот, что все мы немножко свихнулись — включая Рикардо, который делал вид, что покончил с алхимическими опытами. Но теперь я начал подозревать, что Рикардо, быть может, лукавит и на самом деле герметические таинства по-прежнему манят его.
В руках у меня было старинное французское издание Фламеля. В предисловии, куда более пространном, чем в моей книге, сообщалось, что дервиш, которого Поль Люка встретил в Турции, рассказал, что принадлежит к Братству семерых друзей, путешествующих по всему свету, дабы обрести совершенство. В беседе с Люка дервиш упомянул универсальное снадобье — и тут же заговорил о Фламеле, словно что-то объединяло эти две темы. Вот тогда-то дервиш и поведал, что видел Фламеля три года назад и что тесно дружит как с самим алхимиком, так и с его супругой Перенеллой, женщиной редкого ума. «Фламель — один из вернейших моих друзей». Содержание этой беседы Поль Люка перенес на бумагу (как говорилось и в моем экземпляре) в своей книге «Voyage du Sieur Paul Lucas fait par ordre du roi dans la Grèce, l'Asie Mineure, la Macèdoine et 1'Afrique».[43] Книга была опубликована Николя Симаром в Париже в 1712 году. А вот о таких подробностях в моем издании не сообщалось. События, о которых повествует Люка, происходили в начале восемнадцатого века — а ведь речь шла о Николасе Фламеле, родившемся в 1330 году!
Другая легенда о долгожительстве была связана с именем Фулканелли; иных свидетельств о настолько длинной жизни сохранилось совсем немного.
Мне очень нравилась мысль о том, что можно сделаться свидетелем эфемерности человеческих жизней: монархов, чье царствование длится от силы двадцать-тридцать лет; любви, угасающей за одно-другое пятилетие; строений, способных простоять век или два; диктатур сроком на сорок или пятьдесят лет; великих деятелей, апогей славы которых ограничен десятью-пятнадцатью годами; американских президентов, развязывающих войны, а затем обреченных на забвение; толстосумов, чьи состояния разлетаются вмиг, так что богачи снова оказываются на мели. Время — это трагедия, худшая из трагедий; хотя оно и вправду лечит почти все, следы его не стереть. Время сперва заставляет вещи поблекнуть, а потом обращает их в пыль.
Я снова вернулся к книге, к той ее части, где говорилось об эликсире долгой жизни, таинственном напитке, который чудесным образом поднимает человека «из мутных вод Египта» и заставляет денно и нощно «размышлять о Боге и его святых, обитать в небесных эмпиреях и утолять жажду из сладчайших источников вечной надежды». Мне стало казаться, что это французское издание проще, более доступно моему пониманию — или же мои способности к постижению значительно обострились. Любопытно, а я ведь был только в самом начале трактата.
Я прикинул время. Четверть шестого. Вообще-то я даже не взглянул на часы, просто сделал мысленные подсчеты — так захватил меня томик в изящном переплете. Да, вкус у Виолеты отменный. Она как-то раз обмолвилась, что ей нравятся розовые переплеты и кожа с примесями красноватых пигментов.
Служанка принесла мне большую чашку чая с печеньем и удалилась, не сказав ни слова. Я даже не поднял головы, полностью захваченный чтением «Le livre des Figures Hiérogliphiques». От Виолеты я успел узнать, что это научное (или магическое) исследование основывалось на знаменитой «Книге еврея Авраама», также известной под названиями «Наставления отца Авраама своему сыну» или «Aesch Mezareph» — «Очищающий огонь». Перелистывая замечательные страницы, я отдавал себе отчет, что на самом деле не способен так ясно воспринимать Фламеля, что мне сейчас помогает некая необъяснимая радость духа. Это уже была бездонная тайна, настолько сложная, что мне казалось — я никогда в нее не проникну.
Фламель рассказывал о проделанных им трансмутациях: сперва он добрался до серебра, потом до золота; а еще повествовал о том, как распоряжался строить больницы, кладбища, церкви. Он хотел ясно дать понять, что подобное богатство можно использовать во благо человечества и всех страждущих. Речь шла не об обогащении, а о том, чтобы с помощью алхимии облегчить жизнь нуждающимся, людям, существующим в нечеловеческих условиях, больным, взывающим о помощи. Фламель писал, что приказал поставить на кладбище Невинных на улице Сен-Дени целый ряд иероглифических фигур, которые изображали чудеса Воскресения и пришествия Иисуса и основные необходимые операции алхимического магистерия.[44] Вот слова Фламеля:
«Эти иероглифические фигуры помогут указать два пути к достижению небесной жизни <… > главный из которых — поэтапный путь Великого делания, и кто по нему пройдет, того путь превратит из дурного в хорошего, очистит от всякого греха, каковой есть алчность, и соделает его щедрым, ласковым, кротким, благочестивым, богобоязненным, каким бы плохим этот человек ни был прежде, поскольку в дальнейшем он навсегда сохранит изумление перед благостью и милосердием Господа и перед глубиной его божественных деяний, достойных всяческого восхищения».
Потом я принялся за теологические толкования Фламеля, прочел аллегорические истории о двух драконах, о мужчине и женщине, о зеленых и фиолетовых полях, о летающих львах и о человеке, который утолит жажду из сладчайших источников вечной надежды. Как только будет обретен философский камень, над ним уже не будут властны ни само небо, ни созвездия зодиака; лучезарный свет его ослепителен, он будто посвящает человека в некую тайну, которая на время повергает того в изумление, дрожь и трепет. Фламель закончил свой труд такими словами:
«Господь, даруй нам свою благодать, чтобы мы воспользовались ею со всей правильностью, во укрепление веры, во благо нашей душе и для вящей славы нашего благородного Царствия. Аминь».
Я вздохнул глубоко, до боли в груди, положил книгу на столик и уронил руки, словно путешественник, переваливший через высокий хребет и совершенно обессилевший.