В. Сопряков (справа) с одним из своих «каскадовцев». Афганистан 1981–1982 гг.
Пошел к руководству, изложил свое мнение, но ответа удостоился только в апреле 1981 года: меня назначили начальником штаба отряда «Каскад» с командированием в Кабул. Личный состав «Каскада», а это более семисот штыков, менялся каждые девять месяцев, и я попал в третий набор, в «Каскад-3».
Но летом, когда я прибыл в Афганистан, выяснилось, что бессменный командир отряда генерал А.И. Лазарев уезжает в отпуск и я должен занять его место.
— Каким был Афганистан летом 1981 года?
— Дружелюбным и приветливым в отношении шурави — советских людей. Простые афганцы тепло встречали нас. Не только никакой враждебности, даже малейших признаков отчужденности не наблюдалось.
Как и многие мои коллеги, я тогда считал, что мы пришли в Афганистан не для того, чтобы воевать с его народом. Более того, мне было совершенно ясно, что нам ни в коем случае нельзя втягиваться во внутриафганскую междоусобицу. Это — их и только их проблемы, им все и решать.
Другое дело — вмешательство со стороны Пакистана. Оттуда просачивались на территорию Афганистана банды непримиримых, которые формировались и обучались на деньги ЦРУ, постоянно подпитывались американским оружием, боеприпасами, снаряжением, продовольствием.
Задачи же «Каскада» как раз и сводились к тому, чтобы создать разветвленную агентурную сеть с целью своевременного поступления из всех районов страны, упреждающей и, главное, достоверной информации о местах дислокации и маршрутах передвижения «непримиримых», о тайных складах оружия и боеприпасов, о готовящихся терактах и диверсиях. Всю добытую таким путем информацию я каждый день, в 7 часов утра, докладывал генералу армии С.Ф. Ахромееву. Ликвидация бандформирований, складов оружия и прочие боевые операции были прерогативой военных. Мы в это не влезали.
— Как складывались ваши отношения с Ахромеевым?
— Первое время, где-то около месяца, он, выслушав мои сообщения, непременно спрашивал, достоверны ли сведения, перепроверены ли они. При этом обязательно добавлял: «Мы не можем позволить себе наносить удары в тех местах, где могут пострадать мирные люди». Или еще так: «А вы представляете себе, сколько стоит весь тот груз, который, согласно вашей информации, будет сброшен в указанную точку? Сколько труда в него вложено, сколько изъято денег из карманов наших граждан на оплату всего этого?»
Однажды я не сдержался и довольно резко возразил ему: «А вы, Сергей Федорович, представляете, с каким трудом, рискуя жизнью, наши разведчики собирают эту информацию, перепроверяют и, только убедившись в ее подлинности, передают на доклад вам?» Я обратился к нему не по званию (как это положено по уставу), а по имени-отчеству (согласно традиции, которую чтут морские офицеры еще со времен создания флота российского). Но кто из присутствовавших военачальников знал об этой традиции?! К тому же я на эти совещания являлся не в форме, а в цивильном костюме.
В комнате воцарилась тишина. Такая, что я слышал, как тикают часы на моей руке. В голове промелькнула мыслишка: сейчас достанется тебе за панибратство и нарушение устава. Тоже, мол, моряк нашелся! И вдруг слышу: «Товарищ капитан первого ранга, я хорошо себе представляю труд разведчика и не нуждаюсь в ваших напоминаниях о трудностях, с которыми приходится сталкиваться вашим людям. Однако считаю своим долгом напомнить присутствующим, что война — жестокое дело, но мирное население надо жалеть, оберегать его. И помнить, что война дорого стоит и материально».
Доверие и, я бы сказал, уважение к «Каскаду» у Лхромеева появились после того, как по нашим наводкам армейская авиация разбомбила несколько крупных бандформирований и складов боеприпасов. Вообще говоря, у меня остались самые теплые воспоминания об Ахромееве. Уже тогда это был немолодой генерал, среднего роста, сухощавый, всегда энергичный и подтянутый. Меня поражало его умение быстро схватывать и оценивать информацию или сложившуюся ситуацию, а затем принимать предельно четкое и, главное, правильное, решение.
— Вадим Николаевич, на своем разведывательном веку вы поддерживали контакты со многими иностранцами. Я имею в виду не агентов, а тех, кого в разведке называют «нейтральными связями», с кем вы общались только как дипломат, скрывая свою ведомственную принадлежность. Бывали какие-нибудь любопытные ситуации?
— Когда я работал в Бирме, туда в составе делегации космонавтов приехала Валентина Терешкова. На приеме в нашем посольстве в Рангуне она почувствовала легкое недомогание. Время от времени уходила с зеленой лужайки, где было очень тяжко от тропической жары, внутрь здания посольства. Там работали кондиционеры. Затем вновь выходила к гостям. Однако было заметно, что улыбка у нее какая-то вымученная. Да и беседовала она явно через силу. В какой-то момент ко мне подошел корреспондент Франс Пресс Жак, мой постоянный соперник на парусных регатах в рангунском яхт-клубе. Соперник и друг, отличный парень.
«Я весь вечер наблюдаю за Терешковой, — вполголоса, заговорщически, сказал он мне, — и я пришел к твердому убеждению, что ваша Валентина беременна. Месяцев через пять мир узнает о рождении первого космического ребенка. Это же сенсация, да еще какая! Помоги мне получить подтверждение моей догадке. От самой Терешковой, от ее друзей-космонавтов, от кого угодно, лишь бы был источник, на который можно сослаться». Я прекрасно понимал, что такого источника мне не найти, но сказать об этом Жаку не решался. Он в этот момент напоминал охотничью собаку, взявшую след. Его глаза горели. Он гудел изнутри. Мне ничего не оставалось, как подойти с интересовавшим Жака вопросом сначала к политическому советнику посольства, затем к послу и, наконец, к посольскому врачу. Растерянный вид каждого из них, явно ничего не знавших, не успокоил француза. Он продолжал настаивать: «Она беременна!»
На следующий день делегация вылетела в Москву. А я, встретив в аэропорту Жака, еще раз сказал ему, что никто, включая врача делегации, не подтвердил его догадки. В ответ — двусмысленная ухмылка.
Прошло несколько месяцев. Из Москвы на весь мир разнеслась, впечатляющая новость — первая женщина-космонавт ждет ребенка. С этого дня я стал для Жака заклятым врагом на всю оставшуюся жизнь.
Если вдруг свершится чудо и Жаку доведется прочесть эти строки, пусть знает, что я приношу самые искренние извинения за то, что тогда, в Бирме, не помог ему стать автором, возможно, самой громкой журналистской сенсации. Увы, это было за гранью моих возможностей.
Вас хотят завербовать? Обращайтесь к офицеру безопасности
В Великой Отечественной войне он участвовал с первых же дней. Начинал солдатом. Затем стал сержантом. И, наконец, — командиром саперного взвода. Удостоился боевого ордена Красной Звезды. В 1944-м после тяжелого ранения в бою его демобилизовали. В 1950 году он успешно закончил географический факультет МГУ. Но географом не стал. Бывшего боевого офицера пригласили на работу в Комитет информации МИД СССР. Так именовалась тогда советская внешняя разведка.
В 1952–1956 г.г. Алексей Яковлевич Скотников — оперработник резидентуры КГБ в Индии.
В 1959–1961 г.г. — исполняющий обязанности резидента на Цейлоне.
А в 1963 г. становится резидентом.
МОЖЕТ ЛИ БИРМА СТАТЬ «ВТОРОЙ КУБОЙ»? РАЗВЕДКА ОТВЕЧАЕТ: «Нет!»
«В конце ноября 1963 года, — вспоминает Алексей Яковлевич, — я выезжал в очередную длительную командировку. На этот раз резидентом КГБ в Рангун.
План оперативной подготовки был полностью выполнен. Все, что нужно было согласовать, согласовано. Последние наставления от начальника отдела получены. Авиабилеты на себя и супругу — во внутреннем кармане пиджака. Завтра вылетаем. И вдруг вызов к начальнику разведки А. М. Сахаровскому.
Л. Я. Скотников. Таким он закончил войну…
Александр Михайлович пользовался в нашей среде непререкаемым авторитетом. Прежде всего, потому, что был профессионалом высшего класса. Даже став начальником разведки, он, не пренебрегая мнением своих помощников и заместителей, всегда старался сам вникать в суть дела, во все его детали, и только после этого принимал решение. Был строг и требователен к подчиненным, но без предвзятости и мелочных придирок. По пустякам не дергал. И еще одна черта, за которую нельзя было не уважать его — независимость и самостоятельность в словах и делах. Он ни перед кем не «прогибался», ни под кого не подстраивался.
Что же побудило его вызвать меня? Причем срочно, за день до вылета? Я терялся в догадках. Но через минуту после того, как Александр Михайлович начал беседу, все встало на свои места.