На холме громоздилось высокое круглое здание, хотя и с красивыми зубцами по верху, но выстроенное опять же из камня. У меня что-то сжалось в желудке. Судя по виду Александра, он испытывал нечто подобное. Значит, это и есть город, армия которого завоевала Александрию. Здесь Октавиан учился латыни, но так и не смог осилить греческий. Зато собрал достаточно сил, чтобы победить отца и навечно изгнать династию Птолемеев из Египта.
— Когда-нибудь, — продолжал Марцелл, — это все будет мраморным. А вот — акведуки Агриппы.
В первый раз мы с братом по-настоящему впечатлились и дружно подались вперед. Над горизонтом выгнулись арками — так, что достать до вершин могли, наверное, одни лишь боги — самые удивительные и крупные конструкции, какие нам доводилось видеть.
— Для чего они служат? — спросил Александр.
— Подают горожанам воду. Агриппа еще и бани построил. Их уже больше двухсот. По мнению дяди, единственный способ задержаться у власти — это дать народу лучший Рим.
Выходит, пока наш отец украшал себя золотом в Александрии, потягивая лучшие вина из серебряного ритона[7], принадлежавшего матери, Октавиан заботился о своем городе. Может, поэтому собственный народ оставил Антония в трудную минуту? В ушах зазвенел задорный папин смех. Подданные в Египте любили отца. Он пошел бы на что угодно ради солдата, попавшего в стесненное положение. Но римляне, которых отец покинул, не имели об этом понятия. Они не знали человека, способного целый день скакать верхом, а потом до утра нянчить нас на коленях, наслаждаясь вином и рассказывая истории о битвах с парфянами.
Наконец наша кавалькада резко остановилась, и мы с Александром посмотрели на своего спутника.
— Уже приехали? — с тревогой спросила я.
Марцелл нахмурился.
— Мы еще даже не добрались до Сервиевой стены.
— А тогда мы въедем в Рим? — не отставал от него мой брат.
Племянник Цезаря кивнул и выглянул из повозки. Впереди начиналось какое-то волнение. До нас долетали взволнованные голоса Агриппы и Октавиана.
— Что случилось? — прокричал Марцелл.
Не получив ответа, он распахнул дверцу. За ней промелькнули солдаты.
— Сейчас вернусь, — пообещал молодой человек.
Дверца захлопнулась.
— Как по-твоему, в чем там дело? — обратилась я к Александру.
— Может, сломалось колесо у повозки. А может, лошадь издохла.
— Тогда для чего здесь военные?
Воротился Марцелл, и вид у него был самый мрачный.
— Можете сойти, размяться на свежем воздухе. Мы еще долго не тронемся с места.
Протянув руку, он помог нам с братом спуститься на землю и объяснил:
— В городе начался какой-то мятеж.
— И что, теперь туда никого не пускают? — воскликнул Александр.
— Пускать-то пускают… — Марцелл беспокойно провел рукой по волосам. — Но соваться за стены сейчас неразумно. Взбунтовались несколько тысяч рабов.
Как только среди повозок пронесся слух о долгой задержке, повсюду захлопали дверцы и утомленные путешественники принялись неуклюже спрыгивать на мостовую. Мы приблизились к Октавиану, когда солдаты уже докладывали ему о случившемся. Агриппа и Юба стояли рядом и ловили каждое слово префекта, описывавшего обстановку в городе.
— Многие из них — гладиаторы, которым удалось бежать с учебной арены. Восстание вспыхнуло рано утром, и с тех пор к мятежникам присоединились рабы.
— Кто их возглавил? — пожелал знать Октавиан.
— Никто. Люди столько лет прислушивались к… — Префект запнулся. — К воззваниям Красного Орла, что все и так взбудоражены… Впрочем, — поспешил он прибавить, — Цезарю не о чем волноваться. Мятеж непременно будет подавлен еще до заката.
Закончив доклад, префект остался стоять навытяжку. Октавиан повернулся к Марцеллу.
— Шестнадцать дней назад, когда ты уезжал из Рима, в городе ощущалось какое-нибудь волнение?
— Никакого, — поклялся тот. — На улицах было тихо.
— Думаю, это все из-за Красного Орла, — прорычал Агриппа. — Попадись он только нам в руки…
— …немедленно будет распят, — закончил Цезарь. — Даже если он и не возглавил мятежников, его воззвания вскормят нам нового Спартака. Не будем забывать, — мрачно прибавил он, — что треть горожан — рабы.
— Кто это — Спартак? — шепотом полюбопытствовал Александр.
— Тоже раб, — еле слышно ответил Марцелл. — Примерно полвека назад он поднял на бунт против Рима пятьдесят тысяч своих собратьев. Шесть тысяч из них потом были распяты. Красс не велел снимать тела, и они еще много лет висели на крестах вдоль этой дороги.
Октавиан, подняв глаза, всматривался в даль. Со стороны Сервиевой стены нам навстречу стремглав скакал верховой. Из-под копыт коня поднимались тучи пыли. Вот он замер как вкопанный, и солдат, быстро спешившись, приветствовал Цезаря.
К моему изумлению, Октавиан улыбнулся.
— Фиделий, — проговорил он, — расскажи нам, какие здесь новости.
Юноша — судя по виду, не старше семнадцати-восемнадцати лет — с готовностью начал:
— Убито уже больше тысячи рабов. Оставшиеся пытаются отыскать новых сторонников, но без успеха.
— Пока без успеха, — возразил Октавиан.
Фиделий покачал головой:
— Цезарь, они заперты в городе. Ворота закрыты накрепко, и ваши люди убивают бунтовщиков сотнями.
— Отлично. Легионеры понимают, что пленных брать нельзя?
— Разумеется.
Октавиан помолчал, а потом спросил:
— А твоя мать, Руффия, как она?
Фиделий усмехнулся.
— Хорошо. Передает вам наилучшие пожелания. И еще это.
Он вытащил из притороченной к седлу кожаной сумки небольшой предмет, завернутый в льняную тряпицу. Портрет, подумала я. Так оно и оказалось.
Щеки Октавиана порозовели.
— Очень мило, — глухо произнес он, вглядываясь в лицо, заключенное в фаянсовую рамку (женщина была довольно красива, с длинными черными волосами и прямым римским носом), а затем передал портрет Юбе. — Убери.
Юноша помрачнел.
— Мама так тосковала без вас эти месяцы.
— Правда? — Брови Октавиана вздернулись. — Ну, передавай от меня привет и скажи, что в ближайшие дни я буду занят.
— Вы ее навестите, Цезарь?
— Если будет время! — рявкнул тот. — В первую очередь нужно разобраться с мятежниками, а потом еще угомонить Сенат!
Фиделий даже попятился.
— Да… Да, понимаю. В Сенате были разные волнения в ваше отсутствие…
Глаза Октавиана блеснули.
— Серьезно? И по какому поводу? — осведомился он с возрастающим интересом.
Молодой человек замялся. Мне даже подумалось, не сболтнул ли он лишнее.