терапевт, профессор Шкляр из Винницы[9] – он удивительно умел объяснять и… принимать экзамены. Все его безумно боялись, но то, что я у него выучила, осталось на всю жизнь. Ну конечно, кое-что и добавилось.
Мало спрашивал или, наоборот – много?
Во-первых, он был с чувством юмора, во-вторых, спрашивал много и, в-третьих, добивался понимания. Мне-то казалось, в медицине мало что нужно понимать, в основном – запоминать. Но все-таки при моей юношеской любви к математике я ухитрялась какую-то логику найти и в медицине. Сейчас с прогрессом техники и технологии медицина стала гораздо умнее. Тогда она в основном базировалась на хорошей памяти: запомнить рецепты, запомнить соматику. А Шкляр учил нас анализировать, что происходит с организмом, и требовал, чтобы мы рассказывали это ему на экзаменах.
У вас не было еще специализации, только общая подготовка?
Я пыталась заняться физиологией, необъяснимо тянуло к этой науке. Мне представлялось, что она умнее других специальностей в медицине, я даже пыталась что-то делать на кафедре. Там хорошо относились к пытливым студентам, но не было навыка наставничества. Это ведь тонкая штука – умение с молодежью заниматься. Когда я вернулась в Ленинград, физиологии на четвертом курсе мединститута уже не было, и я пошла на патофизиологию.
Что такое патофизиология?
Если грубо – физиология болезни. Физиология изучает законы деятельности нормального организма. Патофизиология – нарушения физиологических функций при болезни, защитные механизмы: воспаление, иммунитет, лихорадка – такие связанные воедино частности.
Я завербовалась на работу, иначе вернуться в Ленинград было невозможно, билеты не продавались. Почему-то была уверена: вернусь домой и все наладится. Хотя конкретно ничего не знала, даже где буду жить.
Связь с мамой, с близкими у вас была?
С мамой была – я ведь еще до войны ездила из Ленинграда к ней в лагерь, ее привели ко мне в комнату на свидание. Мама отбывала срок в Мордовии, там же, где и Солженицын. Место называлось Потьма, поселок Ясак.
В этот же номерной лагерь я ездила и из Иванова уже в войну. Самая кошмарная поездка в моей жизни, одни пересадки чего стоят. Причем на пересадке не знаешь, поедешь дальше или нет: толпы народу, с боем берутся вагоны. Самой проблемной была Рязань. Поезд, на котором я приехала, останавливался километрах в пятнадцати от другого рязанского вокзала, до него надо было дойти через поле. Дело было зимой: сильный мороз, лед, чуть припорошенный снегом. Слава богу, несколько человек, и я в их числе, объединились и наняли лошадь, чтобы каждый мог положить в сани свой багаж (у меня был маленький чемоданчик).
Дорога назад была короче, кто-то помог мне купить билет до Москвы, но в мой вагон проводник меня не пустил. И мы с мальчиком, который тоже возвращался от своей матери из лагеря, оказались даже не в тамбуре, а между вагонами. Мы дремали. Сначала на него упала чья-то посылка, а он решил, что это я упала, и закричал. Проводник нас и оттуда прогнал, мы забрались на крышу. Там уже было порядочно людей, бегали какие-то урки. Они хватали все, что под руку попадалось, а тех, кто возмущался, сбрасывали вниз, но нас не тронули. На крыше было холодно и опасно, и, когда добрались до Раменского, попутчики посоветовали дальше ехать на электричке. Мы сели на электричку и увидели человека, который шел по вагону и продавал сливы. Ума не приложу, откуда они взялись зимой. Окликнули его, чтобы купить эти сливы. Он посмотрел на нас и страшно закричал. Оказывается, нас так закоптило, что одни глаза светились – а тогда негры были только в кино. Впрочем, мало ли за кого он нас принял.
Вы одна к маме ездили?
А с кем еще? Мои родственники даже посылки маме не посылали. Брат был на войне. В шестнадцать лет он сказал, что потерял метрику и пошел в армию из детского дома, прибавив себе три года, что привело к путанице в наших биографиях. Но об этом я вам рассказывала.
Вам же было тогда совсем немного лет?
В первую поездку, наверное, пятнадцать, едва ли шестнадцать. Вы знаете, до сих пор удивляюсь: мама у меня была умная и очень хорошая, но как она меня могла звать к себе. А потому что сильно тосковала. Вот она получает разрешение и пишет: приезжай! И я, молодая, сильная, еду. В мирное время это нормально, поезд туда, поезд обратно. А во время войны поезда брали штурмом. Проезд через Москву считался закрытым, но я все равно возвращалась через Москву, чтобы короче.
Я думаю, приключись со мной, не дай бог, такое несчастье, настрого бы запретила сыну приезжать. Но это умозрительно, а если бы реально оказалась в лагере, как бы себя повела? Значительно легче сказать, чем поступить. Бывали моменты отчаяния: я одна, перед кассой столпотворение, грязный каменный пол, холод и постоянное чувство голода. Мне надо ехать, но как? У меня билет был до конечной станции, за которым я стояла несколько ночей в очереди, но на каждой пересадочной станции приходилось его компостировать. Ну не понимаю, как доехала и как вернулась.
Что вы везли маме?
Ей нужны были не деньги, а продукты. Чтобы купить продукты, я сдавала кровь. В Ивановском мединституте была специальная служба крови, основные доноры крови для фронта – студенты. А мне иначе и не выжить было: стипендия маленькая, плата за подработки мизерная. Но там, в Иванове, одна женщина была моим хлебным донором!
Расскажите.
Ее звали Нина. Жаль, тогда не пришло в голову спросить ее фамилию. Она была родственницей кого-то из жителей деревни, откуда я уехала, и то ли привет, то ли письмо ей передала. Нина заведовала булочной. Прониклась ко мне и обещала, что раз в месяц будет давать по буханке хлеба, чаще не может. И обещание свое сдержала: раз в месяц я получала от нее большущую буханку теплого черного хлеба. Я шла по своим делам и по дороге его съедала. И это был счастливый день. Вообще, я весь город исходила своими ногами. Потому что транспорт если и появлялся, то не поймешь, откуда и куда он идет.
Кровь я сдавала раз пятнадцать, что, конечно, отразилось на венах. Зато маме привезла американское сало и похвастала, что оно лучше нашего. Ой, как мама испугалась. Она сказала: «Что ты несешь! Если нас услышали, то будь уверена, ты отсюда не выйдешь. Здесь в лагере сидит человек, который получил десять лет за то, что похвалил американскую упаковку». К счастью, мою похвалу заморскому салу никто