Читать интересную книгу Ночь Веды - Раиса Крапп

- А саму-то Аленку видал?

- Не, и близко никого не было. Я поглядел.

Маленько переврал Антипка, как оно на деле было. Как разглядел он, что не лохмотья с травы поднял, а сарафан девичий да рубашку, сильно-то не обдумав, по шкодливости натуры своей, сунул их под луку. И на тот момент пришло вдруг в голову - одежка-то Аленина! Изо всех девок у ней только такой сарафан был, чистого небесного цвету. И вот тут напал на Антипку страх, и так-то ему одиноко да жутко стало посереди пустого луга. Показалось ни с того, ни с сего, что затаился кто-то невидимый в этой тишине и пустоте и глядит на него, на Антипку. Боясь в сторону глазами рыскнуть, голову в плечи втянув, нахлестывал Антипка коня, торопясь к деревне, к людям. Потом уж, недалеко от околицы разумная мысль явилась, что не надо бы одежу брать. Да ввиду деревни выбрасывать тоже поздно уж было. Вот так и надумал избавиться от нее - Ярину спихнуть.

- Чудеса! - хмыкнул Ярин, комкая в кулаке тонкую рубашонку. - Поглядим, может, как нагишом домой красться будет?

- Ох, друже, да не связывался бы ты с нею. Ведь как есть - ведьмачка. Старуха, видать, обучила ее своим премудростям. Та много чего знала. Моя бабка сказывала, на отшибе-то она не сама жилье себе определила. Она еще в девках была, когда люди ее с деревни погнали, не схотели боле рядом с ней жить. Надоело причуды ее терпеть. Да мимо нее ни одна свадьба проехать не могла - кони, как вкопанные вставали против ейного домишка! Коров портила, молоко по ночам на землю сдаивала, и коней мучила - гривы им путала. Лошаденки бедные так бились, что к утру в мыле все были.

- Да ладно тебе бабьи сказки пересказывать! - прервал его Ярин.

- Ничего не сказки! Моя бабка и сама немало в чем разбирается, знает...

- Михася с Филькой не видал?

- Не-а. Поди-ка спят еще.

- А брат дома?

- А куда он денется? Мать растолкать его не могла, за меня взялась.

- Приходите к нашей риге.

"Не связывайся!" - невесело хмыкнул Ярин. Оно бы хорошо, не связываться-то. Да, видать, поздно назад оглядываться, отступное искать. С последней встречи с Аленой тянуло душу у Ярина, не было ему покою ни днем и ни ночью. Он боле и не жил, вроде, а деньки отсчитывал опять. Только ежели в прошлый раз он Ивановы дни считал - сколь пастуху жизни осталось, то теперь - свои, драгоценные шли наперечет. По первому времени жуть его не отпускала, разум затмила. Потом так устал он от боязни своей, что стал мечтать, чтоб поскорее сталось все, чему случиться должно. Потом злиться начал, и питаемая злобой да гордыней, закопошилась в Ярине глухая ненависть, заструилась черным дурманом.

"Ловка ведьмачка! Эк, сколь страху нагнала на пустом месте! Да ведь не всесильна ты, тоже изъяны имеешь. Ваньку-то прокараулила!"

Ярин сам перед собой бодрился, глубоко-глубоко упрятав знание, что нет, не на "пустом месте". Но правда и то, что не всесильна. Значит, потягаться можно, а там и поглядеть, - кто кого. Только состязание не забавы ради будет. И ежели не одолеет он ведьмачку, значит - она его. И жил Ярин теперь одной только думой - где слабину Аленину углядеть. Мысль про одежки на пустом лугу зацепилась в нем, как крючок-тройник. Пустой тот крючок или нет, этого Ярин еще не знал, и зачем дружков позвал в ригу - на обычное место их сборищ, тоже пока не ведал.

Глава двадцать вторая,

в которой Ярин просит сказок, тоску развеять

Известно - в семье не без урода. Так и в селе любом найдутся бездельники-празднолюбцы никчемные. Подрастают сыновья, тятька с маткой радуются - подмога, утеха, опора поднимается с ними рядышком, как молодое деревцо, день ото дня глаза и сердце радует. Обещает стать крепким, сильным дубком, и будет к кому приклониться в старости, на кого понадеяться. И поднялось дерево. Да только не углядели родители тот злосчастный миг, когда в его сердцевину дурная гниль пробралась. Не на радость дите выросло, на кручину да стыдобу. И водить его на помочах мамке да батьке всю их остатьнюю жизнь.

Вот такими и были четверо молодых и сильных, удалых в застолье и никчемных в работе, кто отозвался на зов Ярина. А Ярин еще пуще с пути их сбивал. Кабы ни он, глядишь, и беспутства бы в них поубавилось. Сам-то не был таким, как они. Но нужны ему были именно такими, вот и держал их при себе - ценил не дорого, но далеко не отпускал. Поставил так, что слово его в компании навроде закона было.

Дак и то сказать, к словам ли Антипки малохольного прислушиваться, у которого язык далеко наперед головы соображает? Языком молотить горазд, а послушать-то и нечего, что балалайка бесструнная. Или братца его Федьки? Так они ни в мать, ни в отца, а один в одного уродились. Отец таким знатнющим шорником был, к нему из залесных деревень шли с поклоном. А у сыновьев все интересы мимо отцова ремесла, как, впрочем, и мимо всякого другого путного дела.

Или Михася взять. Тому хоть на тропке малой, хоть на торной дороге, непременный наставник нужон, чтоб каждый секунд направлял и наставлял; к тому еще и мягкотел да податлив не по-мужичьи, любой ему указ.

У Фильки силушки не меряно, зато мозги гладкие, как камень-голыш, Лебедянкой обкатанный. В работе сила его объявляться не любит, то дело понятное. А вот как он в пьяном дурном кураже по деревне идет - тогда доброму человеку его лучше стороной обойти. Или еще пред всем деревенским миром силой своей выставиться - это ему тоже любо. Как в тот случай, когда у Трофимки-бондаря бричка в канаву увалилась, и Трофимке ноги придавило. Филька прям к месту оказался, ему бондаря вызволить - только плечом чуток двинуть. Так он приноравливался так и этак, пока народ не сбежался на стенания и зовы Трофимкины. Уж тогда развернулся. Не только край брички с ног несчастного поднял, но и на колеса ее обратно поставил, потому что народ глядел. И так у него в любом деле - больше дури, чем толку. Так что Яринова верховодства оспаривать было некому.

...На желтой соломе ярко краснели переспевшие помидорины, на разломе светилась рассыпчатыми икринками мясистая мякоть; лежал хлеб, кусками от круглой буханки отломанный. Крупная серая соль была насыпана на крышку от берестяного туеса. Туесок тут же стоял - в рассоле, вперемешку с укропом да смородиновыми листьями, плавали малосольные огурчики. В середине "хлебосольного стола", старательно утопленная в солому, стояла большая, темного стекла бутыль.

Позади Ярина, небрежно брошенная, лежала на колючей соломе одежда Алены.

- Нет, Ярин, ты послушай сперва, потом нос вороти. А я правду говорю, горячился Федька на Яринову ухмылку. - Ежели бабка наша врала, тогда и я вру, но я ейные слова точно помню. Антипка, можа, и не помнит, малой еще был, больше головой вертел. А я помню.

- Чо ты! Никакой головой я не вертел. Помню пурга така страшенна была, ветер волком выл, а тут бабка со своими рассказками. Жути нагнала, я уснуть апосля боялся.

- Вы, братья языками без дела бы не мели. Мы уж соскучились на вас глядеть. А про что речь, даже и в толк не возьмем.

- Дак, а ты не ухмыляйся! А то навроде я плету невесть чего!

- Да ладно тебе, Федюнька. Я, по чести сказать, и не над тобой ухмыляюсь.

- Над кем же? - все еще непримиренно буркнул приятель.

- Хошь бы и над собой. Ну, давай бабкины сказки, глядишь, и скуку разгонишь.

- Тока не смейся. Обижусь.

- Да сказал же!

- Как щас помню, зачалось с того, что про зиму говорили - лютая в тот год зима была. То мороз вдарит - деревья в лесу лопаются, а лишь чуток отпустит - метели налетают. Батя сказал про озерко за огородом, куда мы скотину поить водили на прорубь, что до дна промерзло. Бабка-то и встряла, Русалочий, мол, омут никакой мороз не берет. Отец плюнул - в таку ночь больше дела нет, как про нечисть поминать! А мы с Антипкой, как батька спать улегся, и пристали к бабульке. Она и сама любила всяки были да небылицы плести, токо разговори - не остановишь...

Ярин чуть не брякнул: "Видать, в бабку ты и уродился!" Да сдержался насупится, улещай да умасливай потом дурака!

- ... и в тот вечер тако же было. Много чего наговорила, все и не вспомню щас. Да вот одно уместно к Антипкиному рассказу в ум взбрело. Сказывала она, что в конце лета день есть особенный, про него добрым людям и знать не положено, а ведьма Велина про него как есть все знает. Потому как в этот день она волчицей оборачивается и по самой глухой глухомани рыщет. И ежели к полуночи не поспеет на Русалочий омут, не окунется в нем, то цельный год ей волчью шкуру заместо своей одежи носить.

- Ага, - не стерпел младший брат. - Должна волчица в омутовой воде ополоснуться, тогда опять человечье обличье примет.

- Видать, сегодня и есть тот день ведьмацкий. А то с чего бы Аленке среди луга одежки скидывать?

- Как пить дать - на шкуру волчью она ее поменяла!

Замолчали братья, ожидая, что Ярин скажет. И другие тоже на него глядели. А он сидел, соломину белыми зубами сжимал, мимо глядел. И не понятно было - слышал он, чего тут говорили, иль пребывал где-то вдалеке наедине со своими мыслями.