— В наших — нет, но в ваших — да! Ведь вы там были! И это вы решили, что какие-то там сомнительные принципы важнее, чем жизнь людей…
— Что? — Кил побелел и изо всех сил стиснул зубы. — Сука! — едва слышно проговорил он, и Рина поняла, что задела его ничуть не менее болезненно, чем он ее. — Вы что, не понимаете, каково мне тогда было? — угрожающе заговорил он. — Что я переживал, о чем догадывался и какую беспомощность, а после безнадежность ощущал…
Рина попыталась высвободиться. Ей не хотелось смотреть ему в глаза, не хотелось испытывать к нему сочувствия. Она хотела только одного — уйти.
— Отпустите меня, ну пожалуйста, — прошептала она. Но Кил по-прежнему держал ее, хотя уже и не так крепко. Он глубоко вздохнул, грустно улыбнулся и вновь заговорил, на сей раз стараясь скрыть обуревавшие его чувства:
— Никому из нас не дано знать будущее. Нам всем хочется верить, что несчастья случаются с кем-то другим — только не с нами. То, что произошло, стало личной трагедией для многих. Но вы-то уцелели…
— Да, но хотела умереть! — хрипло выкрикнула Рина.
— И все же остались живы. И слава Богу, потому что самоубийство было бы насмешкой над теми, кого вы любили. Ничего хуже и придумать нельзя.
— Насмешкой? Над детьми? А может, вы скажете мне, конгрессмен, почему все так произошло? Почему? И почему вы не спасли их?
Рина наконец вырвалась и, выдохнув эти вопросы, принялась яростно колотить его в грудь. Ну что это за человек? Просто садист какой-то. Вернулась прежняя боль, снова защемило сердце.
— О Боже, Рина, ну неужели вы думаете, что я не пытался? Да я душу дьяволу готов был заложить, лишь бы спасти хоть одного из тех людей. Никогда мне не понять, почему все случилось так, как случилось, да и вообще никто вам этого не объяснит. Но любовь — часть жизни, вы сами это прекрасно знаете, потому что у вас была семья. И та любовь, которой вас научила семья, никуда не уйдет, навсегда останется с вами. И если вы это поймете, то на этой любви может взойти будущее.
— Нет у меня никакого будущего, — тускло сказала Рина. Весь гнев у нее внезапно испарился, и осталась только немыслимая усталость. Растерянность и душевная истощенность. — Дети погибли, — без всякого выражения добавила она.
— Вы молоды, и у вас еще будут дети.
— Нет! Тех не заменишь!
— Не заменишь. Заменить вообще никого нельзя. Любая любовь неповторима.
— Конгрессмен, что вам от меня нужно? — Рина резко подалась назад и попыталась вытереть слезы рукавом платья.
— Хочу встряхнуть вас, — отчеканил он.
— Но зачем? — прошептала она. — Меня уже… Меня уже так встряхнули, что ничего не осталось. Вы, похоже, самый жестокий из всех живущих на свете…
— Живущих. Вот к этому, Рина, я и клоню. — Он положил руку ей на плечо и не дал сбросить.
— Ну пожалуйста! — взмолилась она.
— Рина, не надо молчать. Вы должны злиться, должны испытывать ужас и боль, и отчаяние. Только так можно исцелиться — постепенно.
— Это невозможно.
Кил вздохнул. Он понимал ее чувства, ибо и сам пережил то же самое. И больше всего на свете хотел ей помочь. Ну кто понимает ее лучше его? Никогда ему не забыть тех бесконечных дней и ночей, что были пережиты после несчастья. Он вскакивал, разбуженный жуткими кошмарами, думал о тех, кто был тогда в самолете, пересчитывал их. А бессонными ночами думал об Эллен, о том, что не должна она была умирать, и уж тем более из-за него. Время. Время никогда не рассеет чувства вины, со временем боль утраты не исчезает. Но время помогает постепенно примириться со случившимся. Учишься трезвее смотреть на вещи, понимаешь, что и ты смертен. И еще он осознал, что в тот момент действительно сделал все от него зависящее.
— Вы заблуждаетесь, — мягко заговорил Кил. — Полностью забыть прошлое невозможно. И тем не менее время постепенно исцеляет раны. Даже шрамы заживляет. Только не надо противиться времени. И надо заставить себя открыться навстречу жизни.
Рина оттолкнула его и гневно посмотрела прямо в глаза:
— Открыться? Потрясающая идея, конгрессмен. Значит, сделаться чем-то вроде подсадной утки для садистов вроде вас. Вам-то, конечно, только того и нужно. Признаю, вы меня заинтересовали. И все же предпочитаю оставаться роботом. Так что извините меня, Кил Уэллен.
— Чушь. И чем больше мы будем вместе…
— Не будет никакого больше!
— И опять-таки чушь, миссис Коллинз. Теперь-то уж я от вас не отстану.
— Я ненавижу вас!
— Хорошо. Для начала просто отлично. Но когда путешествие завершится, вы меня будете либо любить, либо презирать. Но по крайней мере, вы будете жить. Передвигаться, разговаривать — и переживать.
Ну вот, хоть слезы высохли на ночном ветру. Рина откинула голову и вызывающе посмотрела на него: в серебряном свете луны зеленые глаза ее так и горели яростью.
— Вы переоцениваете себя, конгрессмен. Я считаю вас жестоким и беспардонным типом. И это все. А теперь, если не возражаете, я пойду к себе.
Рина круто повернулась, но тут же с ужасом почувствовала на кисти железные пальцы. Не успела она и слова вымолвить, как он прижал ее к себе, и, не в силах даже пошевелиться, Рина столкнулась с его настойчивым взглядом, в глубине которого разгорался таинственный огонь.
— Я не просто жестокий и беспардонный тип, миссис Коллинз. У меня есть масса других качеств. И скоро вам предстоит в этом убедиться.
Рина открыла было рот, но так и не успела ничего выговорить; он изо всех сил прижал ее к груди и властно замкнул губы поцелуем. Объятие было не грубым, но уверенным и… беспощадным. Так же уверенно и умело он целовал ее, сминая всякое сопротивление, завладев ее губами и словно придавая им желаемую ему форму. Проникнув языком в глубину ее рта, он ощутил слабый привкус бренди и запах табака. Его же запах, такой вроде неуловимый, вдруг сделался всепоглощающе мужским. Она не откликалась на ласки — просто стояла совершенно ошеломленная, испуганная, не в силах хоть как-то противостоять этому вихрю. Она ощущала его прерывистое дыхание, слышала, как бешено колотится сердце, и не могла не признать, что ей это приятно. И вообще этот человек производил на нее некое гипнотическое воздействие. Кил был мужчиной, мужчиной с головы до ног, сильным, решительным, неотразимо уверенным в себе — и в то же время теплым, нежным. Поцелуи его выдавали немалый опыт в любовной игре — страстные, настойчивые, опустошительные — и упоительные. Ей оставалось лишь покориться — все равно он так крепко прижимал ее к себе, что пошевелиться было невозможно.
Кил прервал поцелуй и, ласково улыбаясь, лениво проговорил: