В канун рождества пилигримы прибыли в Рим.
Для августинца Мартина это был прежде всего «святой город». Как полагалось паломнику, он посетил семь главных римских церквей (последним был собор св. Петра), а также катакомбы, где укрывались от преследования первые христиане. Он молился на каждой ступени Латеранской церкви и прошел на коленях двадцать восемь ступеней, веруя, что каждое прочитанное им «Отче наш» вызволит грешную душу из чистилища. С трепетом осмотрел Мартин мощи св. Петра и св. Павла и сокрушался, что видел лишь нижние половины их тел, поскольку церковь, где были выставлены верхние половины, оказалась закрытой. Он видел также мраморный слепок стопы Иисуса, тридцать сребреников, полученных Иудой, но не сумел отыскать базилику, где хранилась высохшая рука его любимой св. Анны.
В момент, когда молодой Лютер находился в Риме, Микеланджело работал над фресками Сикстинской капеллы, а Рафаэль расписывал стены папских покоев. Но эти работы велись закрыто, и никто, кроме римской знати, не имел к ним доступа. В духе Ренессанса тогда были выполнены внутренние помещения, внешний же вид города оставался средневековым. Возрожденческая архитектура давала о себе знать лишь в некоторых богатых особняках, напоминавших об имперской античности. Неудивительно, что в позднейших воспоминаниях о римском путешествии Лютер обозначает новые художественные веяния отнюдь не лестным понятием «пышность».
Впрочем, если бы Мартин и имел возможность лицезреть шедевры Ренессанса, они едва ли вызвали бы у него одобрение. И не потому, что он был монахом и немецким провинциалом, а потому, что его вкус и суждения вообще были близки ко вкусу и суждениям тогдашнего католика-простолюдина. Мартина легко можно представить в той итальянской толпе, которая забрасывала камнями непристойно обнаженного микеланджеловского Давида, или в той, которая плевками и смехом встречала одно, из немногих явленных народу творений Рафаэля — настенную фреску, увековечивающую недавно умершего папского слона.
Какие-то из второстатейных возрожденческих произведений пилигрим Лютер видел в итальянских церквах (это скорее всего были фрески Пинтуриккио в Santa Maria del Popolo). Суждение, которое впоследствии высказал о них реформатор, совершенно простонародно. «Романские живописцы, — писал он, — умеют так мастерски следовать природе и так похоже переносить ее на полотно, что не только сообщают верные формы и краски всем членам, но даже черты лица изображают так, словно человек живет и движется». Лютер зафиксировал то, что было диковинным для простого человека его времени и что станет естественным для последующего народного восприятия живописи: так похоже, так жизненно! Ни о каких духовных проникновениях итальянских художников он, насколько нам известно, не упоминает. Знаменательно, что их не заметил при посещении Италии и глава северного гуманизма Эразм Роттердамский, которому довелось побывать и в папском дворце, и в домах у богатых меценатов.
Когда Натин и Лютер пришли в Рим, папы Юлия II и его двора в столице не было. Натина выслушали лишь несколько малозначительных куриалов, и Мартин не проник в мир Ватикана дальше его приемных.
Римское путешествие не стало истоком лютеровского критицизма, но с уверенностью можно предположить, что оно рассеяло провинциальный трепет перед Ватиканом. Лютер, говоря словами Маркса, получил возможность рассматривать папскую власть «человеческими глазами»[26].
На обратном пути монахи вновь посетили Флоренцию, останавливались в Милане и Сьене. Мартин вел путевые заметки, которые скорее всего предназначались для будущего отчета эрфуртскому орденскому начальству. Заметки не сохранились, но об их содержании можно судить по позднейшим воспоминаниям Лютера о «римском путешествии», в начале нашего века сведенным воедино О. Шеелем в его «Документах к лютеровскому развитию». Нельзя не удивиться тому, сколько необузданной мирской впечатлительности проникло в монашески деловые наблюдения молодого августинца.
Главное место в воспоминаниях о «римском путешествии» занимают характеристики церквей и монастырей, которые они с Натином посетили, а также наблюдения за нравами итальянских прихожан. Особенно подробно описывается быт ломбардских августинцев, а также приют и госпиталь, который они организовали близ Porta san Gallo. «Когда больной поступает в этот госпиталь, — рассказывает Лютер, — с него снимают всю одежду и отдают ее на хранение нотариусу. На больного надевают белую блузу и укладывают его в приглядную крашеную кровать с чистыми простынями. Сюда к нему приходят два врача, чтобы осмотреть пациента. Сиделки приносят больному еду и питье в чистой стеклянной посуде, которую они не хватают пальцами, а доставляют на подносе. Знатные дамы города, закрытые вуалью, чтобы не быть узнанными, навещают больных в известные дни. Столь же хорош уход за детьми в доме призрения. Все они носят нарядные одежды одного цвета, и с ними обходятся по-отечески».
Описание мест, через которые проследовали монахи, также чисто деловое. На деревню Мартин смотрит глазами крестьянина, на город — с бюргерско-предпринимательской трезвостью. Главную причину североитальянского изобилия он видит в плодоносности тамошних почв. Ему бросается, в глаза, что итальянский ремесленник в сравнении с немецким почти не пьет и добивается больших выгод за счет разделения труда. В то время как в Германии, замечает Лютер, портные шьют все подряд и все как попало, так что, бывает, и курфюрсту саксонскому приходится после них подгонять для себя штаны, в Италии одни портные шьют только штаны, другие — только рубашки или верхнюю одежду. Это позволяет им изготовлять добротное и охотно покупаемое платье.
Похвалы по адресу ломбардского благосостояния уравновешиваются в заметках немецко-патриотическим осуждением чужеземных нравов. Итальянцы характеризуются как люди щепетильные, нежные, подвижные, лукавые и хитрые. Много говорится об их богохульстве и шутливом отношении к святыням. Недоверие Лютера к итальянскому благочестию было искренним и сохранилось до конца его жизни.
Когда Мартин возвратился в Эрфурт, в верхах августинской конгрегации возобладала фракция «романистов», ориентирующаяся на папского легата Корвайяла. Штаупитц отбыл в Виттенберг; Лютер вскоре был вновь направлен туда же. По-видимому, это была ссылка, которой Мартину пришлось заплатить за поддержку Штаупитца против теперешнего орденского большинства.
* * *
В мае 1511 года Лютер прибыл в Виттенберг, который он отныне в течение тридцати пяти лет будет именовать своим родным городом. Штаупитц радушно встретил его, и между ними установились вскоре близкие отношения. В одной из дружеских бесед, которые, как вспоминает Лютер, велись обычно в монастырском саду «под грушей», викарий сказал, что видит призвание Мартина в чтении богословских лекций. Мартин заявил, что, взойдя на профессорскую теологическую кафедру, он скорее всего просто умрет от робости. Штаупитц ответил шуткой, которая стала впоследствии знаменитой: «Если это случится, то, конечно же, с соизволения бога. Ему, я думаю, требуется немало ученых и мудрых людей, способных помочь советом. Умерев, Вы непременно попадете в число богословов небесных».
По инициативе Штаупитца Лютер на несколько месяцев освобождается от своих пасторских обязанностей для ученых теологических занятий. Он успешно овладевает древнееврейским и греческим языками, которыми начал заниматься еще в 1509 году в Эрфурте, и изучает труды Августина о триединстве и «двух градах».
19 октября 1512 года деканат теологического факультета, возглавляемый профессором Андреасом Карлштадтом, присудил Лютеру титул доктора богословия. Лютер произнес клятву, которая содержала и такие верноподданнические слова: «Я не стану излагать учений тщеславных, чуждых, осужденных церковью, неприемлемых для благочестивых ушей; всякого же, кто их проповедует, я укажу декану в течение восьми дней». Таков был необходимый вступительный взнос за докторские привилегии. Карлштадт подал Лютеру раскрытую Библию, надел ему на голову берет, связанный из шерсти, а на палец — золотое кольцо доктора.
Показательно, что кольца этого Лютер впоследствии не носил. Весьма своеобразно он определял для себя и смысл произнесенной им докторской теологической присяги. «Приняв докторские обязанности, — писал он много лет спустя, — я поклялся и дал обет над моим драгоценным Священным писанием верно и ясно его проповедовать и учить ему. Из-за этого учения папа стал мне поперек дороги и хотел мне его запретить, но оно все еще мозолит ему глаза, и ему будет еще более тошно, если они не сумеют от меня отвязаться. Так как я — присяжный доктор Священного писания, то я рад, что оно дает мне возможность выполнять мою клятву».