Читать интересную книгу Подлинная история Зеленых музыкантов - Евгений Попов

(168) Название этой улицы мною выдумано. В городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, я последовательно жил на: 1) улице злодея Сталина, 2) отравленного Сталиным Горького, 3) невинно убиенной революционерки Ады Лебедевой, 4) обожаемой советским народом-интернационалистом "Парижеской коммуне" (местный выговор). Александр Лещев тоже никогда не существовал, но я это имя не выдумал. Это псевдоним моего друга, покойного поэта Льва Тарана.

(169) До эпохи глобальной экспансии TV "радиоточки" в квартирах советских граждан функционировали с 6 утра до 12 ночи. День начинался с Гимна Советского Союза и им же заканчивался. Я знаю забавную историю, суть которой в том, что пьяница-студент решил подшутить над своим сокомнатником-вьетнамцем и, разбудив его в 6 утра, сказал, что в СССР существует такой порядок: как только утром заиграют Гимн, все граждане должны стоять по стойке "смирно" и отдавать честь правой рукой. Вьетнамец воспринял эту информацию всерьез и принялся каждый раз будить веселого алкаша в 6 утра, пока тот не послал его по матери. Тогда политически корректный иностранец написал донос в деканат, что его советский коллега манкирует Гимном. Малого исключили из института "за глумление".

(170) Не знаю, как в других странах, но МАТЬ в России - традиционно уважаемая, культовая личность. Поэтому мне непонятны искусственно раздуваемые искры антагонизма между православием и католицизмом с его культом Мадонны. В России даже самый отъявленный разбойник всегда помнил о матери, особенно когда сидел в тюрьме. Мы много говорили об этом с поэтом Н. Рубцовым, но чуть было не подрались, когда я осудил его знаменитые строчки "Матушка возьмет ведро, / Молча принесет воды", сказав, что такой здоровый лоб мог бы и сам это сделать, а не гонять старуху к колодцу. Дело прошлое, чего уж там, Бог рассудит...

(171) А вот к отцам в нашей стране отношение было, мягко говоря, сомнительным, что нашло отражение в нашумевшей истории Павлика Морозова, сдавшего своего родителя чекистам, как Эдип. И хотя А. Битов как-то совершенно справедливо заметил, что тем самым юный пионер отомстил за смерть убиенных отцами сыновей гоголевского персонажа Тараса Бульбы и реально существовашего царя Петра I, я полагаю подобные истории следствием козней врага рода человеческого - дьявола... Написать или нет? Напишу, что я однажды ударил своего пьяного отца палкой по голове, отчего эта голова мгновенно облилась кровью. Как обливается кровью мое сердце, когда я об этом вспоминаю. Господи, прости меня грешного! Я совершенно искренне, на коленях, прошу прощения у Господа и покойного отца.

(172) проклятое советское

(173) Вынужден сделать добавление к фразе русского философа В. В. Розанова, с учением которого меня познакомил Александр Лещев, когда мы с ним вместе распивали в трусах портвейн на берегу канала "М.-В.": "Я ЕЩЕ НЕ ТАКОЙ ПОДЛЕЦ, ЧТОБЫ РАССУЖДАТЬ О НРАВСТВЕННОСТИ" (В. Розанов) и комментировать эту сцену (автор).

(174) Не такое уж, кстати, и плохое название. Сибирский кедр растет сто лет и дарит людям вкусные орешки.

(175) Еще существовали мерзкие термины, от которых я до сих пор испытываю рвотный рефлекс, - "юмореска" и "изошутка".

(176) Трибуна - это такая деревянная балда, которая стояла на сцене, а в трибуну помещался докладчик, а перед ним имелся графин с водопроводной водой, которую он жадно глотал, как волк на водопое, а сзади на него, прищурясь, глядел ростовой портрет В. И. Ленина, "длинный Лукич" по терминологии, принятой "среди своих" в Художественном фонде РСФСР, где я проработал пятнадцать лет, покинув геологию ради обретения свободного времени, необходимого для писания, как нынче выражаются, "текстов".

(177) [...]

(178) Эта тема подробно развита мною в рассказе "Во времена моей молодости", который у меня в 1980 году изъяли сотрудники КГБ по Москве и Московской области и до сих пор мне его не вернули. Когда я стал ругаться, зачем мне не отдают рассказ, мне предъявили литзаключение какого-то сукина кота из советских писателей, где было сказано, что рассказ этот "идейно-ущербный, с элементами цинизма и порнографии", отчего и запрещается к распространению на территории СССР. Читатель сам легко может оценить правоту слов неизвестной мне литературной сволоты, открыв сборник "Зеркала", М., "Московский рабочий", 1989, где этот рассказ напечатан. У меня, к счастью, был припрятан еще один экземпляр этого текста, а вот два других рассказа - "Небо в якутских алмазах" и "Неваривализьм" - исчезли в недрах Лубянки с такими концами, каковых ни при какой демократии не сыщешь.

(179) [...]

(180) Эта фраза - послание из 1974 года в цитатное постмодернистское литературное будущее. Мне иногда кажется, что отдельные цитатные постмодернисты наших дней наслушались пьяных "шестидесятнических" острот и по инфантильности своей сочли, что это и есть литература. [...]

(181, 182) [...]

(183) Видите, как тщательно подбирал я раньше "характерные" фамилии. Как учили классики, у которых я учился (вместо Литинститута и ВГИКа).

(184) Тому самому, с водопроводной водой, из комментария 176.

(185) По-моему, этот "ритуал" - такая же глупость, как возглас, которым приветствовали друг друга "Серапионовы братья" и который почему-то очень нравился А. М. Горькому: "Здравствуй, брат! Писать очень трудно!" О таком "ритуале" талантливых питерских юношей рассказывал в своих мемуарах один из уцелевших "серапионов" Вениамин Каверин. С Кавериным я встречался незадолго до его смерти. Мэтр почему-то был уверен, что я являюсь автором поэмы "Москва-Петушки", а когда я горячо отказывался от чужого имущества, хитро улыбался, подмигивал и клал мне руку на плечо. Я рассказал эту историю Венедикту Ерофееву незадолго до его смерти, и эта история ему сильно не понравилась.

(186, 187, 188) [...]

(189) , которая, в свою очередь, "спасет мир". Научили Попугасовы детей чушь молотить, прости Господи!

(190) А я считаю, что это - замаскированная контрмера начинающего что-то смекать Иван Иваныча против стукачей, которыми были пропитаны все без исключения "творческие объединения" всех рангов. [...]

(191) , как это делает КГБ,

(192) Удивительно, что не только коммуняки, подчиняясь чьим словам и поет эту муру Иван Иваныч, но и отдельные строгие диссиденты проповедовали практически то же самое, но только с обратным знаком. Z. учил меня и колдуна Ерофея, когда нас выперли из Союза писателей за альманах "Метрополь": "Эх, ребятки, кто сказал "А", должен говорить "Б". Раз уж высунулись из окопа, то и дальше смело шагайте!" (Очевидно, в эмиграцию, где он вскоре и оказался. Или в район станции Потьма Мордовской АССР.) Он же всерьез полагал, что "про секс пишут только импотенты". [...] Другой известный инакомыслящий, "правильный марксист" П. позвал меня в лес и там предложил мне и моим товарищам "создать широкий фронт борьбы против извращений тоталитаризма". Я ответил, что мы занимаемся только литературой, а не политикой. "Но ведь литература - это часть политики", - возразил П. Я расхохотался и сказал, что эту фразу уже слышал сегодня от Феликса Кузнецова, первого секретаря Московской писательской организации, когда он в очередной раз вызывал меня к себе на допрос с целью подписания "покаянки". У моего собеседника хватило юмора посмеяться вместе со мной.

(193) А вот мы с колдуном Ерофеем так кому-либо ответить не имели никакого сексуального права, отчего и предпочитали при подобных дискуссиях поскорее напиться, упасть под стол и там кого-нибудь трахнуть, если повезет.

(194) Мерзкое слово, но и его из песни не выкинешь.

(195) Teddy-boy, как перевел это слово мой друг, глубокоуважаемый Mr. Robert Porter from Bristol. См. page 35 в книге of Evgeny Popov. "Merrymaking in old Russia". The Harvill Press. London. 1996. Впрочем, самым крупным специалистом по этим первым советским "неформалам" является Виктор Славкин, к книге которого "Памятник неизвестному стиляге" я вас и адресую.

(196) Именно это и делали "комсомольцы 60-х", создав для борьбы со стилягами и других аналогичных целей специальные подразделения типа КАО (Комсомольский Активный Отряд), где активно вершили суд и расправу в тесном контакте с милицией, но иногда и превосходя ее в бытовых зверствах. Юные садисты и палачи настолько зарвались и заворовались, что через какое-то время их отряды распустили. Были статьи в "центральной прессе", кого-то из этих убийц даже посадили "за превышение власти". На память осталось то, что я слышал в 1967 году на Алдане:

Хулиганом назвать тебя мало.

Комсомолец ты, ... твою мать!

[...]

(197) Вижу, вижу эти патриархальные картины моего детства! Лето. Пыльная жара. По улице Лебедевой, по булыжной мостовой, движется конный обоз "говночистов", распространяя в пространстве и времени специфический запах того самого продукта, что плещется в их ароматных бочках. Пересекает улицу Марковского и поворачивает на углу улиц Лебедевой и Сурикова налево, к Суриковскому мосту, чтобы через Покровку выехать во чисто поле и там товар слить. Александр Лещев тоже жил на улице Лебедевой в доме, по-моему, № 86. У меня был и еще один замечательный сосед: при царе эта улица называлась Большой Качинской, и здесь в доме № 17 жил в начале века будущий вождь и учитель, а в то время ссыльный И. Джугашвили (Сталин), в честь которого там имелся до ХХ съезда КПСС музей "товарища Сталина", впоследствии получивший новый титул - музей РСДРП. Там были выставлены разные вещи вождя, включая трубку, а также картина, как он в лодке, которую тащит по берегу упряжка собак, едет вверх по Енисею и курит экспонируемую трубку. Я любил ходить в этот музей ребенком, потому что он был рядом, денег за вход не брали, там было тепло и никогда не было посетителей, служительница клевала носом на венском стуле у печки, можно было трогать вещи и даже что-нибудь бумажное, малоисторическое стащить. Например, черно-белую репродукцию картины "Сталин в ссылке", которая у меня хранится до сих пор. Когда вождя всех народов дьявол наконец-то довел до логического земного конца и в стране объявили серьезный траур, мама направила меня по знакомой дорожке в музей, дав вместо живых цветов, которых в Сибири в то время не было (5 марта), срезанные ветви аспарагуса. Служительница в тот день не сидела на стуле, а рыдала вместе с директоршей и всем другим сознательным советским народом. Рыдая, они записали мою фамилию в книгу, а вечером местная пионерская радиопередача "Сталинские внучата" сообщила, что первым цветы великому вождю принес "октябренок Женя Попов". Я был страшно горд - я ведь и в школе-то тогда еще не учился, а тут меня уважительно именуют "октябренком", называют мою фамилию по радио. Очевидно, тогда я и решил с целью дешевой популярности непременно стать писателем, так что за все, что вы сейчас читаете, благодарите не меня, а тов. Сталина. Кроме того, я обращаюсь непосредственно к молодым коммунистам. Товарищи, если вы все-таки придете к власти- нельзя ли за то, что я первым принес ПАХАНУ цветы, выписать мне небольшую пенсию. Но только не лет пять, а долларов двадцать - тридцать! Впрочем, пожалуй, не приходите больше никогда, так будет лучше всем: нам в первую очередь, вам во вторую, ведь постреляете же вы тут же друг друга, "черти драповые" (М. Горький)!