коктейль из Джона Кейджа и Шёнберга. Algonquin – это воплощение мифа о старом добром Нью-Йорке. Дубовые панели, белоснежные скатерти и крахмальные салфетки, серебро и тяжелые хрустальные стаканы для бурбона. Бармены и старшие официанты по возрасту не моложе семидесяти, тени не отбрасывают. Тут все происходит принципиально медленно и неправильно. Это апофеоз эксцентричности. И в этом шарм. Эти замедленные дергающиеся лифты, желтоватые плафоны в сумеречных коридорах. Мигающие выключатели настольной лампы с покосившимся абажуром. И эти самые водопроводные трубы. Чихающий кран в ванной. И батареи. Под утро они начинают откашливаться, как старый курильщик, издавать нутряной рокот и грохот. Видимо, где-то в недрах скапливались пузыри воздуха и лопались по дороге, как газы при расстройстве желудка. Эти звуки отзывались эхом в его пульсирующем мозгу, грохотом сердца в опустевшей груди. Комната становилась твоим телом, а тело распадалось в отрывки мыслей. Когда в этой спонтанной какофонии возникала пауза, он начинал дремать и погружался в тот полусон, когда трудно сказать, вспомнилось ли нечто реальное и прокручивается в уме, или же все это тебе снится. Сосед по столику по имени Катц в столовке-дели спрашивал его, шепча на ухо: «Are you Jewish?» Проблема в том, что у раввина из Бруклина баранья голова. Альперту говорят, что он должен ее сварить в кастрюле и съесть. Но как отрезать баранью голову так, чтобы раввин остался жив? В этом заключалась неразрешимая дилемма. Бывает ли раввин без головы? Бывает. Но без бороды человек – не раввин. Самое вкусное – его глаза. И маринованная борода. Альперт понял, что он уже давно лежит с открытыми глазами, уставившись в потолок, где гуляют перистыми облаками отсветы города за полосками штор, как по голубому небу заповедника. Он понял, что не спит. Он не мог понять: гремят ли это водопроводные трубы, или пульсирует и гудит сигнализацией его растревоженный ум? Это был Арзамасский ужас тотального одиночества преступной души. Это был ужас грехопадения. Что же сделал я за пакость, я, убийца и злодей?
Казалось бы, ну наложил кучу в лесу под кустом, ну и что? Кто этого не делал – на полянке, под голубым небом, в роще или в открытом поле. Толстой разве этого не делал? Или Пушкин? Маркс и Энгельс? Ленин и Сталин? Гитлер? Шекспир, заведомо, и даже автор теории относительности Эйнштейн. Несомненно, Джавахарлал Неру тоже это делал – в Индии это делают все и где попало, а не только под кустом. Все это ерунда – круговращение элементов в природе. Дождь размоет, земля впитает, подземные жуки, черви и насекомые почву разрыхлят, и останется еще одно плодородное пятно на территории великой державы с орлом на государственном гербе. Все это так. Но дело ведь не в самой куче, дело в акте ее созидания. Он нес и нес, и донес ее не куда-нибудь, а именно туда, на заповедную территорию Соединенных Штатов Америки.
Конечно же, разведка разыщет его, осквернившего эту святыню американской природы, нарушителя всех правил и инструкций поведения в этом заповеднике. Альперт понимал, что за каждым его шагом – от берлинской подземки до отеля Algonquin – следил внимательный взгляд со стороны: от КГБ и ЦРУ до этой парочки престарелых хиппи, этих почитателей путинской судьбоносности в сандалиях и ковбойке, с седыми волосами до плеч, этой либеральной Америки, для которой «cleanliness is next to godliness». За ним могла наблюдать и местная полиция из вертолета. Они круглосуточно обозревают заповедную местность. Его акт мог быть записан на дальнобойные камеры американских спутников, наблюдающих земной шар из космоса. Куча дерьма Виктора Альперта на карте нашей планеты. Кто мог совершить подобный чудовищный акт? Панк? Анархист? Диссидент? Или террорист? Ты сделал нечто непростительное, и уже ничего в твоей жизни изменить нельзя. Единственное внутреннее оправдание: таков был рок истории. Подобным историческим детерминизмом оправдывался любой акт террора.
Его введут в зал суда в наручниках, ноги в цепях. Он будет признан виновным. Нет, никакого тюремного срока не последует. Отделается штрафом. Он был в ужасе от иных предчувствий. Ночь прошла в ожидании утреннего выпуска газет с заголовками вроде: «The world famous food and restaurant critic in shitty exposure!» Он никогда не тревожился о собственной профессиональной репутации и не дорожил ею как таковой – деньги, славу и престиж он обрел случайно, из-за вечного аппетита к кулинарным курьезам, благодаря таланту различать нюансы вкусов и запахов. Вне зависимости от его личных амбиций, однако, эта репутация обеспечивала ему анонимность, которая, как идеально скроенный костюм от портного на Savile Row у человека-невидимки, защищала его от назойливых вопросов о его прошлом и его происхождении. И вдруг на этой безупречной репутации появилось пятно и разошелся шов. Во время расследования инцидента, в ходе судебного слушания, его личность снова начнут разбирать на части, как сломанную игрушку, добираясь до главной пружины, и потом, винтик за винтиком, извлекут на свет и будут проверять на фальшивость все составные части его семейного происхождения. У него снова, как в Германии, начнут допытываться: кто он – еврей-не-еврей, диссидент-конформист, беженец-перебежчик, романо-германист или гурмано-гедонист? Но он не знал, кто он. Он знал, что он по паспорту Виктор Альперт, но кто он – Виктор Альперт? В этой нью-йоркской постели лежал другой, еще неведомый изгнанник. Эта душа не имела никакого отношения к истории своей телесной оболочки – прежнему Виктору Альперту. От этого Виктора Альперта в американском заповеднике осталась куча дерьма. И в ней заключалось все. Он высрал все свое советское прошлое, от университетского комсомола до свалки перемещенных лиц, как и полвека этнической экзотики своих ресторанных маршрутов. Он безответственно прикрыл багрянцем осенних листьев эту кучу своего невыносимого прошлого, исторгнутого на священную почву американской идиллии.
Никаких центральных разведывательных агентств не потребуется. Кучу дерьма, припорошенную листьями, может обнаружить любая собака. Да. Джек-рассел. Этот пес на коленях либеральной престарелой парочки в беседке. Они поведут его прогуляться. С ошейником на поводке, конечно же. От беседки ведут две тропинки. Одна вокруг озера, а другая в лес, где скрылся Альперт за кустами орешника и облепихи. Он представлял себе эту картинку: джек-рассел неожиданно натягивает поводок и рвется вперед, таща за собой старушку по тропинке в лесную чащу. Та кричит: stop! stop! Не трогай! Но уже поздно: джек-рассел разгребает своими цепкими лапами кучу осенних багряных листьев. И под ними… Лояльные американские граждане, они увидят в этой куче иностранного дерьма вопиющее надругательство над принципами защиты окружающей американской среды, природы и души. Что произойдет дальше? Вызывают администрацию парка. Администрация допрашивает пожилую пару: видели ли они кого-нибудь и что-нибудь подозрительное в окрестности за последние