Читать интересную книгу Мой друг – Олег Даль. Между жизнью и смертью - Александр Иванов

Работой он был одержим. И жизнью – тоже. Потому что наша работа – это отражение жизни. Работаем, немного спим и снова работаем. А значит, жизнь наша там, где мы работаем. Олег все в жизни делал с хорошей, «доброй злостью». А работал он, как зверь, потому что успевал все. Например, он летит на Север сниматься на «Ленфильме». Но на «Мосфильме» в это время тоже снимается. И в театре играет. И еще – на телевидении. И на радио записывается. И успевает еще что-то дома делать…

Это очень трудно. И, наверное, в этом тоже причина того, что его так рано не стало. Потому что силы Даля были не бесконечны.

Почему его так любит нынешняя молодежь? Да вы в глаза его посмотрите!..

А если серьезно, то считаю, что он создал экранное представление о хорошем, бесшабашном, немного хулиганистом молодом человеке, который очень независим, что сегодня импонирует молодому поколению страны. Он – «там», но выглядит и держится и ведет себя, как их сверстник.

Потому я и говорю, что для меня он за все годы не менялся, оставаясь при каждой встрече таким же.

Проживи он еще лет сорок – а дал бы Господь – и сто сорок! – он все равно бы остался прежним – вечно юным, искренним, честным Олегом Далем.

Быть может, волосы стали бы другого цвета, но это мало значит в душевной красоте человека.

Москва, 27 февраля 1992 г.

Герман Качин

Молодые годы

К съемкам фильма «Первый троллейбус» Олег Даль уже имел реноме «восходящей звезды». Эта слава шла за ним, как за очень талантливым молодым актером. Но сразу хочу оговорить тот момент, что ни близким Олегу человеком, ни, тем более, его другом я не был. А просто был с ним очень хорошо знаком со времен наших первых шагов в кино, с нашей кинематографической юности, а юность еще не обременена какими-то званиями, какой-то славой – полная демократия, открытые товарищеские взаимоотношения, когда за плечами еще ничего нет, а впереди только маячит что-то. Поэтому наши отношения были столь открытыми, приятельскими и, в общем-то, без всяких «вторых планов».

Фильм «Первый троллейбус» снимал Анненский – очень известный наш режиссер. К нему по-разному можно относиться… На мой взгляд, он не был каким-то «глубоким режиссером», но это был профессионал. Это порой важнее, потому что я лично снимался у очень умных, тонких режиссеров, а картина ни черта не получалась, потому что профессионализм – то неоценимое качество, которое или приобретается большим трудом, если человек к нему стремится и выстрадал это, или оно уже врожденное. Этот режиссер был профессионал, и он четко знал, что ему надо, на чем он будет «продавать» эту картину и какие исполнители нужны для этих ролей. Я немножко отвлекаюсь, но, по-моему, это важно. У Исидора Марковича Анненского процесс выбора актеров был всегда очень длительным, поэтому то, что отпущено на подготовительный период – выбор актеров, пробы – и занимает месяц (тогда картины медленно снимались), у него могло длиться два месяца. Он очень тщательно подбирал актеров. И в этом был залог успеха всех его фильмов, потому что он выбирал исполнителя так точно, что тот «ложился» на свой образ совершенно идеально и режиссер уже почти не вмешивался в работу на площадке. Не помню, чтобы он кого-то там учил, натаскивал, – нет. А потом, мы играли самих себя. Мы играли эту какую-то молодую рабочую бригаду. Фильм был, конечно, тех времен. Примитивный, лозунговый «плакат» нашего дерьмового социализма, короче говоря. «Комсомольская правда» тех времен. Но, как ни странно, все равно этот фильм смотрелся. Почему? Потому что тогда была, как мы ее теперь называем, «хрущевская оттепель»… Да, это при Хрущеве все было. Играя эту комсомольско-молодежную бригаду, произнося все эти лозунговые монологи-диалоги, не специально, конечно, но невольно мы привносили свое отношение, поэтому все это звучало как-то очень иронично. И зритель сразу чувствовал, что ребята играют в активных строителей «нашего социалистического завтра», но «не верят ни в черта, ни в бога». Это сразу было видно на экране. Вот так мы этих комсомольцев и «ваяли» в этой картине, потому что сами действительно относились к этому с иронией.

Актеры все были только-только оперившиеся: кто закончил, кто – еще нет. Олег, по-моему, закончил училище к этим съемкам. Там была собрана такая плеяда – человек тринадцать нас там было. Все почти были одногодки. Я был чуть постарше, года на два, уже играл в Театре киноактера. Был там Миша Кононов, совсем молоденький, Дима Щербаков с Таганки, Витя Борцов из Малого театра, Ира Губанова (она играла героиню, водителя этого троллейбуса, на котором мы каждый день на работу ездили по сюжету), Саша Демьяненко, с которым мы уже были знакомы и даже работали. Трудно мне сейчас всех ребят вспомнить, потому что некоторые куда-то пропали… Был такой Володя Колокольцев и актриса из Латвии Аида Зайце. В общем, собралась компания «гуляй-поле – банда Махно», как нас тогда называли. Не то чтобы мы хулиганили, что-то вытворяли… Мы были совсем молодые и абсолютно ничем не обременены – никакими служебными обязательствами, потому что многие были еще вне театра. Олег очень хорошо острил на эту тему. Когда нас начинали унимать, он говорил:

– Жаловаться на нас пока можно только в ДОСААФ.

Это была его поговорка, и мы ее все подхватили и – чуть что – сразу отговаривались ею. Это было то самое короткое счастливое время, когда на нас еще и совершенно не давил груз какой-то служебной, семейной ответственности, и мы были в полном смысле свободные люди. Свободные начинающие художники. Маленькие еще художники.

Снимался фильм в Одессе. 1963 год. Лето. Жара дикая. Троллейбус этот был весь раскаленный, даже сидеть невозможно на сиденьях – поливали их водой, чтобы можно было сниматься. И все это в городе, каждый день. Прямо скажем, душновато было. Жили мы в старой одесской гостинице – очень известной, уже вошедшей в анналы нашего кинематографа под названием «Куряж». Этот «Куряж» прошли процентов восемьдесят кинематографистов всех профессиональных направлений: режиссеры, операторы, актеры, сценаристы – все, в общем. Это было старое здание, крепкой, правда, постройки. Отдельных номеров там, естественно, не было, поэтому жили мы по многу человек в комнате. Ну, когда по многу человек собирается, то, сами понимаете, ни дня без розыгрыша, ни дня без каких-то фантазий: куда пойдем и что сегодня еще придумаем.

Что касается Олега, то в дальнейшем, когда я с ним встречался, а встречи были, как правило, короткие, в основном по работе, на студиях; встречались и довольно доверительно и откровенно всегда разговаривали, потому что, когда знакомы с юности и, в общем-то, ясны друг дружке, то тут, как говорится, не нужно всяких дворцовых этикетов. Позднее он был человеком очень сдержанным, закрытым; мне многие говорили о том, что он не шел на откровенность, на контакт. Тогда этого не было.

В те времена мы, живя в «Куряже», ежедневно снимались, по жаре залезая в эту самую железную коробку. Естественно, каждый день – вместе. Досуг – вместе, и, в общем-то, было ясно, кто есть кто. «Шелуха» сразу отпала, и мы уже ни с кем больше не общались (там были какие-то «хитрованчики»). У нас была своя тесная компания.

Чем Олег меня тогда поражал. Мы, между собой говоря, принимали это за такое свойство характера, о котором в народе говорят: «человек немножко выпендривается». В том смысле, что иногда, с нашей точки зрения – той, очень далекой уже по времени, – нам казалось, что он «ломает копья» из-за какой-то ерунды. Вдруг ни с того ни с сего «заводится». Вдруг на площадке начинает что-то там режиссеру доказывать, права качать.

– Олег, брось ты… Ну, какая тебе разница?.. Ну, скажи ты так! Все равно же: и то и то – ерунда. И тот текст – барахло, и этот – не лучше.

Иногда он вдруг придирался к какому-то слову. Говорил:

– Я эту пошлость говорить не буду – и все! Что хотите делайте… Заменяйте, но я говорить это не буду. Как потом для меня стало ясно – это те его чистые, может быть, несколько идеализированные, но по тем временам – принципы. Принципы его жизни и творчества. Это уже тогда в нем очень ярко проявлялось. Он действительно пошлости не терпел абсолютно. Не только в творчестве, в жизни – тем более. В отношениях. Ведь большая подлость всегда начинается с маленькой, и поэтому я помню, что когда кто-то в нашем быту что-то позволял себе… такие маленькие шкурнические хитрости, это всегда вызывало у Олега страшный гнев. Просто самый настоящий гнев. И он говорил об этом откровенно, открыто и в самых резких тонах. А потом он этого делать не стал: понимал, что бесполезно… Если человек уже сложился так, то бесполезно. И такое его отношение вызывало в быту кое-какие конфликтные ситуации. Вранья он страшно не любил… На вранье у него была просто какая-то патологическая реакция, как нам тогда казалось.

Если кто-то что-то опять же в наших непосредственных отношениях сегодня сказал так, завтра – по-другому, этот человек сразу отвергался Олегом напрочь. Вот это была его высокая принципиальность, которая, очевидно, рождается то ли от воспитания, то ли от какого-то чистого отношения к жизни, к людям, ко всем, связанным с жизнью вопросам… Но вот что странно, и для нас не совсем понятно было в том нашем возрасте. Ведь это проявлялось в человеке совсем молоденьком, ведь ему было двадцать два года. Да еще ведь это 22 года не теперешней молодежи, а той – еще закомплексованных и, в общем-то, не способных уж очень самостоятельно мыслить и отстаивать какие-то свои принципы молодых людей. Это же было другое поколение. Это потом все пришло, а он этим отличался в 22 года. Это не какая-то хвала ему – у нас же это любят: «О мертвых надо говорить только хорошее!» – нет. Это факты. Это то, что запомнилось, врезалось мне в память, потому что этим он от нас отличался. Не скажу, что мы были уж совсем какие-то беспринципные и тупые. Ребята там были очень интересные, талантливые: и Мишка Кононов, и Саша Демьяненко, и Дима Щербаков – все были очень интересные, и жизнь это доказала, и все их работы последующие служат тому доказательством.