Читать интересную книгу Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник) - Марина Воробьева

– Память остается, – настаивала мама. – Я читала, мне рассказывали. Все остается, как было. Только душа другая. Но ты даже не заметишь, может, что она другая, душа вообще еще недостаточно изучена, просто известно, что она есть и ее можно пересаживать, но что именно в ней содержится, какая разница, может быть, ничего важного. Обычно никто не замечает! Ты же учишься, ты же читаешь всякое, ты писала в дневнике про единство сознания и души, помнишь? Да это фикция вообще, это разные вещи, это туда, то сюда, главное человек, вот ты наш человек и ты нам важнее всего как человек, ты наша дочь, ты наша кровь, ты эгоист, вот ты всегда была эгоист и не понимала нас!

(Капу наконец-то тихо стошнило розовой мокротой в кофейную чашечку, от фарфоровой кромки которой захотелось с бодрым хрустом откусить ломоть единственной идеально здоровой частью ее тела: какого хрена она цитирует ее дневник? Это же личное, личное, личное, вот дура же, дура, дура, ненавижу, ненавижу, умру).

– Может, и нет ничего, это все придумали, чтобы как-то оправданно все было, какая душа, где душа, нет ничего, ты сама не чувствуешь разве, – с угрюмой нежностью посмотрела на нее мама. – Все говорят, что этим богатым старухам нужна иллюзия, что они не умирают на самом деле, им так проще, ну и если душа все-таки есть, у нее потом, может, все отлично, благотворительность, перед смертью ценой всего своего состояния ребеночка спасли.

Капа знала, что те, кто заказывает пересадку, добровольно отказываются от всего, что у них есть – такая цена, всегда фиксированная и неопределенная. Потом они полностью проживают жизнь того человека, в которого была пересадка – но не имеют доступа к своей прошлой жизни: связям, работе, фондам – да и не помнят о ней ничего. Проживают еще одну жизнь совершенно никчемную, со злостью подумала она, полунищую, с этой зубной страховкой, зачем им это нужно.

– Ты все будешь помнить, – сказала мама. – Я читала буклеты, там гарантируют.

Капа снова вспомнила мальчика из школы, которому делали пересадку.

– Не все, – сказала она, – вот у нас один мальчик свою девушку забыл.

– Это он выпендривается, – сказала мама. – Я знаю его родителей, я на собрание родительское ходила. Просто девушка противная, змея липучая, достала его, вот он и придумал, что забыл.

Капа заметила, что отец где-то посередине разговора вышел из комнаты.

– Я подумаю, – сказала она, осторожно относя фарфоровую чашку в мойку.

– Ты не должна думать, – сказала мама. – Ты вообще не в том возрасте, чтобы думать. Ты должна о нас подумать: мы родили тебя, растили, мы все отдавали только тебе, ни минуты не жили для себя, и ты хочешь это все выбросить, швырнуть нам в лицо, мол, не надо, заберите? Хочешь, чтобы мы тебя хоронили? Ты думаешь вообще, как мы будем жить? Ты понимаешь, что все, что наша жизнь кончится? У тебя есть хоть какое-то к нам, не знаю, сочувствие, уважение там, не знаю, я понимаю, что ты нас ненавидишь, но какое-то человеческое сочувствие должно быть? Благодарность должна быть за все, что мы ради тебя оставили, чтобы ты нормально жила?

– …Спасибо, – сказала Капа и вышла в свою комнату. – Было очень вкусно, спасибо.

Всю ближайшую неделю мама врывалась в Капину комнату, как черный ворон (именно такой ее представляла Капа – огромный, зубастый черный и лживый ворон, сражающийся с таким же огромным беззубым белым бескостным вороном ее смерти, отвратительной, но честной и ее личной – а у нее, как она понимала, ничего личного нет и быть не может), и вещала невермором угроз и причитаний о том, что это, конечно, Капино личное право умереть, но она обязана при этом подумать и о родителях и не разрушать свое тело, которое они ей в муках и страданиях подарили, и если оно ей так не нужно и не важно, пусть кто-то другой в нем поживет, какая ей будет разница, ее все равно не будет, это как донорство, но даже благороднее. Заметив, что Капа все-таки задумывается о перерождении и прочих вещах, связанных с зыбкой текучестью неопределимого и тревожащего ее сияющего вещества души, мама лебезила и жалко улыбалась, объясняя Капе, как ей дальше будет легко и хорошо, если она предоставит свое ненужное ей тело человеку, которому действительно надо – который готов быть шестнадцатилетней девочкой, уважать своих родителей и никогда им не перечить, учиться, думать о своем будущем и не писать эти гадости про зубы и кокаин.

– Что зубы?! – задохнулась Капа. – Что, вашу мать, про зубы, что?

– Ну ты писала в дневнике про зубы, писала же про зубы, прости, я же помню, как я могу скрывать, что я помню про зубы, что ты…

– …Господи, мама! – завыла Капа, зажимая уши жуткими своими пальцами, – ты можешь больше не говорить про это, я сейчас взорвусь, как можно это цитировать, это личное, личное, личное!

– Почему ты хотела их испортить? Или что, как – сломать? Надломить? Я не поняла, что сделать?

– Перестань! Перестань! – Капа старалась не расплакаться, – это я папе! Чтобы у него не было ощущения, что он все зря. И еще я хотела попробовать. Как это, лечить зубы. Сверлить. Не узнаю даже, как это. Ну это как секс и кокаин.

– Ты перестанешь когда-нибудь? – взвизгнула мама. – Вот пойдешь на операцию, и будет тебе потом, когда вырастешь, и секс, и кокаин! Боже, сама себе не верю, зачем я такое говорю, ты же мой ребенок, моя часть, моя жизнь?!

– Будет, – ответила Капа. – Но не мне же, понимаешь? А мне хочется, чтобы это со мной все случилось.

Ситуация накалялась. Капе становилось все хуже. В какой-то момент она, посоветовавшись с отцом, приняла решение согласиться на пересадку. Отец сказал, что побаивается этого и не может гарантировать, что будет любить ее по-прежнему, но, с другой стороны, он точно знает, что его отношения с мамой в противном случае будут безнадежно испорчены навсегда.

– Ты ее любишь? – спросила Капа.

Отец тихо кивнул.

…Капе было жалко отца. После этого разговора она безропотно согласилась делать все, что скажет мама. Перечитала свои дневники: совершенно пустые, беспомощные тексты обычного подростка. Никакой мудрости, никакого просветления, нечего и жалеть. Капа решила сжечь их перед операцией. Вдруг ее новая, мудрая душа богатой старухи будет смеяться, все это перечитывая. Этого ее несчастное юное тело не переживет, точно свалится с гипертонией или депрессией, а денег на лечение нет и не будет. Нет уж, сжечь, все сжечь.

Макс, главный и навязчивый герой Капиных дневников, ничего о серьезности ее мнимой предастмы не подозревал. Прежде холодновато-насмешливая и робкая Капа вдруг стала к нему удивительно агрессивно нежна; когда они возвращались из школы, она часто забирала у него сумку с учебниками и, надрываясь от кашля и хохоча, объявляла, что врачи прописали ей бессмысленную изнуряющую заботу о тех, кто может сам о себе позаботиться, Макса это пугало и смущало, но он исправно позволял Капе провожать себя до самой двери, где она огненно и искристо целовала его в нос и, хохоча, убегала вверх по улице, словно и не было этой одышки. Ну, прописали и прописали. Сейчас что только не прописывают, вот Маркусу из параллельного на полном серьезе прописали дышать котами и пришлось арендовать гипераллергенных котов в специальной клинике – чтобы Маркус что-то там из себя через бронхоспазм вытолкнул и освободился от всего, что мешает ему улыбаться (никто никогда не видел его улыбающимся). Капа улыбалась почти все время, особенно последнее время, особенно свое последнее время, которым она решила распорядиться по максимуму, кроме кокаина, зачем подставлять полную надежды старушку. Тем более, что перед пересадкой делали обязательный тест на всякие вещества.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});