Читать интересную книгу Бляж - Алексей Синиярв

— Я тебе сейчас, Миша, про стимул действия разложу, — сказал Маныч — Сейчас-сейчас. Созерцательный, как ты говоришь. Один в один. История доподлинная, поскольку… В общем. Верьте мне, люди. Товарищ мой прослышал, что дурман-трава и остальной опиум границы сознания, видишь ли, раздвигает, и так далее. Вы всё знаете, не мне отца. А дело-то в том, что занимался он наукой, и не просто статеечки из пальца высасывал, а прикладной. Конкретной. Достал он качественного не знаю уж чего, но качественного. Для дела. Может через особый отдел выписал. Засандалил себе строго по инструкции, получил свою нирвану, а когда очнулся, понял, что сделал охренительное открытие. Мировой важности. Нобель — в шнобель! Но вот беда. Что за открытие — не помнит. Хоть режь, едрена мать! Что делать? Решил пойти по второму кругу.

— Секунду. Извини. Хлопнем. Отпустим тормоза.

— Готово там? Туши лампаду, — скомандовал Рисовальник и Минька, дотянувшись, закрутил примус.

— Приготовился он к эксперименту, подготовился. Так, чтобы зафиксировать научную мысль. Вкатил себе дозу и, уже отходя, улетая, титанической силой воли, сознанием, что благо для человечества делает, сумел-таки записать идею открытия и счастливый в кайфе отрубился. Пойду отолью, — сказал с усмешкой Маныч и поднялся.

— От гидра. Досказал бы сначала!

— Старый Мазай разболтался в сарае, — язвительно сказал Минька.

Пока Маныч отсутствовал, Лелик разжег костерчик. Небольшой огонек сразу превратил сумерки в темноту. Принесли веток, подкинули, и при свете костра стали настраивать «стол» — жесткую попону от мотоциклетной коляски.

Если и бывают споры и разногласия, то о том — что употреблять, а вопрос с чем, обычно котируется как не принципиальный, и всё из-за того, что якобы продукт градус занижает. В итоге из дела исчезает смак — штука в употреблении немаловажная. Не берется во внимание пропорция: хорошая закусь — хороший разговор, если же закусь не по делу — опять же — пьянка.

Сегодня закусь не подкачала. От щедрого Раиного сердца на примусе обжарились внушительные отбивные, исходили слезою ломти громадного арбуза, бархатно свернувшись в серединке бордового полумесяца, тонкокожие мясистые помидоры розовели на срезе узорами, на зелени и огромных виноградных грунях еще не высохла влага, да и лаваш был куда еще как свежий. О реальности напоминали только «бычки в томате», но и они хорошо вписались в натюрморт.

— Наливай! Томят тут сердце своими рассказами.

— Так что там, Маныч? С ученым твоим?

— С каким ученым?

— Ты вчера не вернулся из боя что ли?

— Очнулся он и смотрит на каракули, что успел записать. А там действительно глобальная проблема человечества разрешена: «Банан велик, но кожура от банана еще больше».

— Значит, — сказал Седой, — за великие открытия.

На попону наконец водрузили тарелку с отбивными, порезанными на куски, и посыпанными мелко резанной кинзой и петрушкой.

— Майонезика бы, — обжигаясь и облизывая жирные пальцы, проурчал Минька с туго набитым ртом.

— На кой черт! Вот уж чего терпеть не могу. Подсолнечное масло со сметаной.

— Французы едят. У них как отдельное блюдо.

— После лягушек еще и не то съешь.

— Ел я лягушек, — сказал Маныч. — Ничего особого. Признанья ради скажу — змейки лучше. Шкурку сдернешь, вывернешь, как чулочек, и на сковородочку. Если еще с травкой-приправкой и вполне за куриное пойдет.

— Где ж ты, Артуша, змейками пробавлялся?

— Да был у меня период веселый, как у Пикассо. Капустки надумал на зиму нашинковать, да заодно кусочек романтики задарма. Подписался с геологами в «поле», шурфы бить. Сезона, правда, не отдолбал и с пупсиком одним, имени не знаю, все Веней-наганом кликали, до цивилизации на подножном корму добирался. Денежки наши — в конторе, контора в стольном граде, ключик в яйце, яйцо в гнезде, вот мы своим ходом по девственному лесочку пару недель и буреломничали. На полдороги лодчонку нашли, типа решета. По водным артериям спускаться стали, что не в пример живописней. Веня по дороге рейку теодолитную нашел, с нее и кормились. Если видим на косогоре деревушку — к причалу. Поперву включаем транзистор на полную. Веня с планкой вдоль берега ногами перебирает, я в монокуляр «лева-права» погромче отмахиваю и на бумажку цифирь пишу. Глядишь, какой старичок-боровичок и спросит невзначай по какому такому случаю обмеры производятся. Смело отвечаем, что реку планируют спрямлять, а мы как раз отметки спрямления наносим. И говорим жалостливо, что деревушка ваша аккурат наполовину под слом пойдет, а другая половина — под потопление. Потому как — великий поворот северных рек. Через полчаса интенсивных замеров, бегмя бегут, ласково просимо в хату, на карасей в сметане и глазунью с гусиным бочком. Чтоб заодно слово и дело государево выведать. Парни мы нескромные, последняя наша трапеза — пучок щавеля да вода на костре кипяченая с угольком вместо заварки, так что отказа точно не дождутся. А если злодейку с наклейкой на стол, можно пообещать этот участок не «спрямлять», в знак особо высказанного уважения к нашей работе пыльной. И всех делов-то — рейка теодолитная, разиней по пьянке утерянная. Планочка-выручалочка. И накормит, и напоит, и спать под крышу устроит.

— Оно завсегда лучше выжить, чем выживать.

Сегодня за стаканчиком вина и куском мяса голодные дни вспомнить не грех, тем паче, что здешняя культура застолий, от слова стол. И не пьют здесь, а именно откушивают. С килограммами зелени, с разностями радостей для желудка. Что, стоит подчеркнуть, несравненно умней, чем нечерноземная половинка черняшки, луковица и, если повезет, вокзальное яйцо вкрутую.

Конечно, кто-то и осетринкой потчевался, кто-то благородно откушивали. Не по-нашему: водка-селедка, а по гостеприимному. Кому, помимо разного, скажем, виноград в горчице, подавали. Целая гроздь с веточками мило так лежит и не пыжится. За свой срок виноградинки протомятся, промаринуются, духом мудрым напитаются — можно сидеть и просто дышать. Уже хорошо. Для тонких рецепторов — винцо собственного изобилия. С дачных приисков. Добрый человек в дом приходит — свое изделие — как закон. Покупное пусть в Жмеринке зыбают. И чтоб сказали гости с искренним возбуждением: «а у Митрича-то какое, а? У Бухалыча не то, не может он в бухаловке восхищенья достичь». А всё с изабеллы непорочного зачатья. В этом жизненном, от любви выделанном вине никто ручки не мыл. В нём вдохновенье ночевало. А для закрепления тонких вкусовых ощущений, под дегустацию трехлетней выдержки — долма. С пару, с жару. От кастрюльки дух ангельской исходит. Слюна Ниагарским водопадом хлещет. В наших неугодливых краях с капустой привычно. Тоже, признаюсь, неплохо — но капуста для гурмана не то, в голубцах капустный отзвук идет, а в долме от виноградного листа — кислинка на нёбе, продукт на выходе — с солнцем опаленным, с востоком в сердце. И для украшения скатерти — рагу овощное с синенькими. По всем параметрам — сказка, рассказанная ночью.

Нарушив стандартное уложение о правилах пития, небольшой перерывчик между первой и второй проигнорировали, итогом чего три порожние бутылки из-под «Анапы» аккуратно, бок о бок, легли в кусты. Дружно прикурили от одной спички и расслабили чресла.

— Умные люди по поводу выпить говорят так: начинать надо с самого утра и более ни на что не отвлекаться.

— Начинали. Было дело. С самого что ни на есть с раннего. Пять литров самогонки выпили.

— Что это за самогонка такая, что пять литров можно выпить?

— Горит.

— Горит и говно, когда подсохнет.

— Ходил с нами в моря один мужичок из строителей, — сказал Седой, по-патрициански укладываясь на бок. — Про фигаро рассказывал из своей бригады. Знал тот сколько в родимой «бульков». Разливал вслепую по стаканам. Один в один. Дело не в фокусе-покусе, таких кио на земле родной не то что в каждой строительной бригаде, а как салаки в трале. Дело в истории. Набулькались однажды до бровей. Просыпается он, не поймет где. По его представлениям в бытовке спит. А просыпается оттого, что его бесцеременно за ногу дерг-дерг: «Вставайте, пассажир, Рига». Какая Рига, маму вашу!? Слезает он с третьей полки, как есть в робе сварной, брезентовые рукавицы за поясом, прохаря — Бельмондо! Выходит на Привокзальную… Вот она, улица Суворова, вот он бульвар Падомью. Приехал. Как потом прояснилось, сел, как был, в такси, а по дороге домой передумал — решил рвануть к любовнице в Ригу. Что у пьяного на уме? Завернул на вокзал, взял билет, залез на третью полочку, такой-то кабан, и продрых до победного не вставаючи.

Национальная наша традиция такова, что любой может рассказать массу замечательного, происходившего в том еще состоянии.

Минька, еще на втором курсе попал в трезвяк. Дело молодое, организм слабый, добирался откуда-то сладко хлебавши, устал, присел отдохнуть, да и сморило. Патрульный луноход подобрал паренька до кучи. Утром побудили и пред светлые лейтенантские очи. Минька взмолился: декан-зверь, выгонит, пощадите, товарищи милицейские. Тот ему в ответ: а в армии, если залетел, что? Усы сбрить. Нет усов — на губу. Повезло тебе, студент. Иди-ка, милый, в парикмахерскую и чтоб пришел, ко мне как призывник в последний нонешной денечек. А кудри у Мини как у Ленского — до плеч. Что ж. Снявши голову, как известно, по волосам плачь не плачь. Пошел — и под Котовского. А хайр на шиньон. Еще и тридцатник отвалили.