Читать интересную книгу Бляж - Алексей Синиярв

— Еще Христос говорил: враги человека — домашние его.

— Ага. Правда. Считайте, ситуация и так революционная в доме, а тут еще и макака до кучи. Короче, чтоб было понятно, мать дома тварь эту категорически не оставляет. Война. Окопы. Того и гляди отравляющий газ пустят. Куда пете деваться? Вот он с вертихвосткой своей на пару и таскался. За хлебом, в кино, пивка попить и по остальным житейским надобностям. Сидит себе мымрина на плече, в ухе у него ковыряет, дети на улице радуются, пальцем показывают.

— Как в анекдоте про Василия Иваныча!

— И никуда ему ее не пристроить. Вроде б, экзотика, а никому не нужна. Ни кот, ни собака, ни птица-попугай. Тебе надо? нет? И мне нет. И пете не надо. Но и не пиджак старый, не выкинешь на помойку. А тут к тому же, такая мудрая штука, цепляет он лобковых вшей, изячно выражаясь. Дело, завсегда ясно, не хитрое. При достаточном желании найти не трудно. Пошаркал в аптеку. Там, как и положено — аспирины да витамин ю, чтоб не было морщинок на максимке. Пришлось как деды в гражданскую. Керосинчиком да дегтем каким-то, что-то достал, в общем, стал себя пользовать. А жрут! Спасайся кто может! Только подпрыгивай. Но и жизнь не остановилась, дальше идет. А дело-то, понимаете ли, летом. Петя на пляж. Подругу эту, естественно, с собой. Завалился под кустиком да на солнышке и задремал. И что ты думаешь? Эта нимфа, пока спал, у сонного, всех дуром и выловила! Как чайку попить. А у него уж и в бровях, мама моя. Я про там и не говорю! И всех как одну. Кривой ручонкой.

— Это ты не про себя? Поразительно цельно рассказываешь.

— Патент брать надо!

— А Маныч, помните, рассказывал, как мужику бубенчики на замок закрыли? — вдруг вспомнил Лёлик.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Седой.

Лёлик в лицах и красках пересказал историю страдальца Двадцать Шестого.

— Поучительно, — сказал Седой. — Я наподобие историю знаю. Зашли мы то ли в Лиепаю, то ли в Балтийск. Я тогда еще во вспомогательном флоте на танкере ходил. Сошли на берег. Решили по пивку вдарить. Нашли ханыжник какой-то, туда-сюда, потом залакировали, добавили. Как бывает. В общем, налимонились. И моторист один, давай говорит, я, за ящик пива, на спор, мудя в бочкину дырочку помещу, а потом вытащу.

— В какую бочку?

— Да у нее стояли пустые какие-то бочки за ларьком. Такие же, как из-под масла подсолнечного. Пиво, скорее всего, в них привозили — не знаю. Двухсотлитровые, наверно, какие? Обычные бочки, отверстие под пробку завинчивается.

— Дырка там не велика.

— А хозяйство у него солидное. У мужика этого. Основательное хозяйство. Детей эдак с тыщу там пищит. Сначала спорщики осмотрели, оценили — не, такие в дырку не пролезут, не пацан же десятилетний. Поспорили. Сначала он один колокольчик опустил, потом аккуратненько другой просунул. На ту беду хозяйка пенного замка за каким-то лешим вышла. На заднее крыльцо. Видит: мужик с голой задницей на возвратной таре. Она с непонятку дар речи потеряла. Стоит на крыльце, будто икает. Потом как… Знаете, эти заполошные бабы, истероидные? Думаю, в соседнем городе тоже слышали. Соловей — разбойник рядом с ней не сидел. Что она подумала? Я не знаю. Только догадываться могу, как и вы. И этот-то, кудесник, тоже растерялся. И по-видимому, фокус у него где-то нарушился. Подпрыгивает он на бочке, освободиться хочет. И боком, и эдак и так. А назад — ну, никак. Заклинило.

Тут пивница опомнилась, с крыльца скатилась, подвернулся ей под пролетарскую мозолистую руку ящик пивной — и основательно, добротно начала охальника обхаживать. Ящиком больноугольным, крепкодеревянным.

Он орёт, она орёт, нам смешно, но и мы орём, чтоб оставила человека, человек плохого ничего не хотел. Бедалага на бочке танец краковяк отчебучивает, незагорелым местом отсвечивает, она ящиком по ушам лупит, он уже и орать не может, мы со смеху рядом катаемся.

Подкатывает луноход.

Известно, менты всегда около пивников шьются. Ментам тоже смешно.

Скорую вызвали.

И всех: его вместе с бочкой и голой задницей в больницу, нас с продавщицей — в отделение.

— И что?

— На пятнадцать суток. Ещё и подстригли.

— Миньку тоже подстригли.

— Да?

— Было дело.

— Ох, а Коля Чих-Пых в ментуру попал…

— Коля-то ведь с ментами кореш на раз-два-три…

— Ну, прихватили где-то сколопендру, — раздраженно сказал Маныч. — Не знаю. А он намотал на член соплей, и ментам показывает, — я моряк, у меня, мол, триппер какой-то, гонконгский. Воздушно-капельным путем передается. Они его мигом высвистили. Даже палкой не перетянули.

Жара.

Море.

Пиво.

Лежать да смотреть, ни о чем не думать головой бетонной.

Так и время прошло. Так и жизнь пролетит.

Прыг-скок.

Каркнуть не успеешь.

13

Известная, банальная, но совершенно достойная поговорка — есть три вещи на которые можно смотреть бесконечно долго: огонь, вода и чужая работа. Здесь и сейчас это всё наличествует: большое солнце, каждый вечер устраивающее кино с продолжением; большая вода, как сказал бы вождь краснокожих, которая где-то там, конечно, подтекает за край земли и рушится в конце концов Ниагарским водопадом; и человек-гора за мольбертом, с порыжевшей от солнца бородой.

Сидеть за его могучей шерстяной спиной и смотреть, как из понятных только одному художнику пятен, штрихов и мазков появляются какие-то осмысленные очертания, совершенно не надоедает, к тому же, как правило, конечный результат не совсем тот, что обозревается вокруг. Тот, да не тот.

Рисовальник не возражает на предоставленное ему внимание и подчеркнутый интерес, хотя другого бы это в момент достало. По-моему, он даже не против, что есть с кем словом перекинуться. На мои дурацкие вопросы он ленивенько басит:

— Художник — это самая одинокая работа. Помешать мне нельзя. Если в твоей работе есть смысл, тебе нельзя помешать. А если можно помешать, значит… То, что тебе мешают, только подтверждает смысл того, чем занимаешься. Важность этого. И непрерывность. А разговор… Что разговор. Разговор с иным тот же червонец.

Разговаривая, Рисовальник занимается своим единоличным делом, не отвлекая взор по сторонам. Он не приставляет ладонь козырьком ко лбу, не смотрит сквозь дырочку в кулаке на манер бинокля и не водит перед собой руками, составив из пальцев рамку, будто провинциальный кинолюбитель. Отвечая мне на вопрос о пренебрежении изображаемым пространством, Рисовальник терпеливо разъясняет свой творческий подход:

— Взглянул разок — и дэ его дела. Об остальном пусть серое вещество заботится. Айвазовский, между прочим, писал в мастерской. Девятый вал с натуры не напишешь. Я по натуре самоудовлетворитель. Мне главное, чтобы физическое удовольствие получать, когда мазок кладешь. Но тут, правда, дифференциал должен включаться. Ощущение. К примеру, когда пудовочку жмешь, первые несколько раз, запас силы еще ого-го, глаза на лоб не лезут, не пукаешь и чувствуешь, что могёшь, а посему приятно тебе и радостно. Примерно так. Если Ощущения нет — можно проще. Подойти к нему из-за угла. Не понравилось, душенька не лежит к подмалевку — остановился. Песенку спел. Я на камушке сижу, ой ли, ой люли. Изменил этот мир. Так как надо. Еще чего добавил. Не глянется и этот эдем — снова соскоблил. И — бесконечно. До так как надо. В рамке — но за рамками.

— Хорошо тебе. Сам себе господин.

— Чем себя заявишь, тем и станешь.

— И всего-то? Легко говорить.

— Трудовой книжки у меня никогда не было. Ни под каким седлом сроду ни ходил, сам себе и отдел кадров и проходная. Чтоб в строители светлого будущего не тащили — имеется ксива с отмазкой, — член профсоюза творческих работников. А для властей с погонами лишь бы печать была. Печать есть — под козырек. Одно только — на собрания долбаные ходить. Так иду и сажусь прямо в президиум. Сущий кунштюк. И хоть бы какая спросила: а вы за каким тут? Много званных, мало избранных. Сидит за столом с скатертью — значит сам «г» между «о». Если тебе до пятидесяти, то ты самый что ни есть представитель молодого подрастающего. Раз, два, а в третий и сами уже зовут. Я как-то сдуру и на пленум местных творцов пошел. Забрался, естественно, в президиум. Сижу со зверской рожей, посмотрим, думаю, на вас исподлобья. Докладчики о достижениях докладают, я, как положено, чертей в разных проекциях рисую, задумался о мелком и великом, тут меня за локоток — что? На трибуну де. Ладно, иду, попробуем вашей водицы из графина — не шартрез ли хлещите? Я академиев ваших не кончал, монументалисты хреновы, зато у меня в кармане письмо Ван Гога брату — ко всем случаям случай. Ван Гога-то вам как, говна собачьи? Уж хлопали, сучье вымя, хлопали жгучему глаголу. А куда денутся? трибуна с серпом и месяцем, с нее что ни скажи — в протокол идет. Естественно, после действа на нечестивый совет повели, на осетров с балыками под исключительный коньяк. Здесь уж их не пляшет — лью в фужер до краев с горкой, а не в рюмашки сопливые. Те, что со мной рядом, и состязаться не посмели, только сопели хором. Ушла их полная радость жизни, так хоть полюбоваться. Затеяли было диспут, как по пьяному делу положено, о жизни да смерти, тут-то мне христос в голову и пошел — я им таких коромыслов навыписывал, они мне без ню-ню рекомендации в Союз дали. Не отходя от селедки с луком. Вот и думаю — идти ли в помазанный ряд с харей пьяной. Или пусть их?