"Нас же с Афонькой размежевало что-то более глубокое, - думал Гоникин. - Правота не может быть многолика, одно у нее лицо. Одновременно двоим не может большая правота служить. Она за мной", - убеждал он самого себя. В чем же состояла эта правота, оп не знал доподлинно, привыкнув считать себя всегда правым.
- Афанасий Игнатьевич, сорок мужиков с моего завода на фронт... Кто же план будет выполнять? Кем заменить? - говорил директор судоремонтного заводика, вскинув на Чекмарева выпуклые, со стариковской слезой глаза.
- Девчонками из школы, кем же больше-то?
Говорила о военных заказах даже маленьким мастерским, о переправе за Волгу раненых (все чаще прибывали с фронта); о том, как бы выкосить травы на пойме Чувыч убрать хлеб в полях, - и все эти разговоры казались Гоникину хотя и важными, но очень уж приземленными, деляческими, к тому же всюду были недоделки, нехватки.
Удивляло, почему молчат о главном: о тяжелых боях в излучине Дона, о сроках войны: закончится ли она через полгодика...
Любое дело, думал Гоникип, ограничено и безгранично одновременно, как сама жизнь... А вот партийная работа так обширна, так неопределенна и определенна одновременно, что Чекмареву-то с его деловым складом практика не следовало бы браться за такое дело. Не на высоте он.
"Тут бы надо..." - но Гонпкин одернул свои помыслы, считая, что время не настало, оно где-то близко. Не застигло бы врасплох.
Боцман предложил ужин - уху.
- Рыбы мпого... глушат бомбы.
- Аж страшно, сколько осетра гибнет, - заговорили за столом, намазывая хлеб икрою.
"Да что же это с людьми? О какой рыбе речь, когда судьба страны решается... Затмение напало?" - думал Павел Гоникин. С невеселой решимостью он выпил рюмку водки. Горечь в сердце не рассосалась, опа как бы отмякла и оттого стала более едкой.
Усилием воли он уплотнял свою пока зыбкую мысль.
- Афоня слушается тебя? - спросил он Игната.
- Я не игумен, он пе монах. А что?
- Да так просто.
- Ну, так просто, может быть, и послушается.
- Ну, а если скажешь ему: мол, не переходи товпрпщу дорогу, не мути подругу его? Послушается?
- Знаешь, Павлик, тут, брат, такое дело - не зевай.
Или сокрушай соперника, или не зли его попусту. Попил?
Затевая разговор с Игнатом, Гопикин надеялся, что, дав кругаля, он выйдет на некую желанную тропу. Но старик не захотел плутать с ним - пе хватило воображения. А у Афанасия и того ниже полет.
- А что, хороша она? - напрямки спросил Гоникип Игната, поведя усом в сторону Михеевой. Черные глаза его пьяно туманились.
- Мужиком баба хороша. Не балалайка, а мастер играет. Красота-то бездонная. А там дети пойдут - еще лучше. Веселое занятие - детей на свет путать.
На берег Гоникин сошел вместе с Игнатом. Старик толкнул его локтем:
- После войны, поговорим, если живы будем. Ты очень-то не пужайся, а то вона заносит в какую неразбериху. Может, но спал долго?
Как бритвой натянутую нитку, обрезал Гоникин голос Игната резким тоном:
- Не пуглив я!
Сдавив пальцами свой кадык, Игнат прокукарекал так голосисто, что ему отозвался какой-то поддающийся на провокацию петух. А за ним спросонок загорланили другие кочеты.
- Умеешь? - совсем с детской затайкой спросил Игнат, склоняясь к лицу Гоникпна. - Я с шестнадцати лет петух справный, и мои песни о них природные.
- Нашел чем хвалиться...
- А ты нашел на чего серчать. Погодь, везут...
Уже побелело за Волгой. По спуску съезжали телеги с лежавшими и сидевшими ранеными солдатами.
Игнат подошел к телеге, рядом с которой шла Варя в беяой косынке с красным крестом. Слышались сдержанные стоны, кто-то звал маму, кто-то просил холодной воды.
- Сейчас, родненький, маманю увидишь, - говорила Варя притерпевшимся голосом.
Не останавливаясь, она сказала Игнату, что на загнетке стоит в чугуне затируха, и пусть он завтракает, не ждет ее.
С тех пор как стали прибывать раненые на машинах и подводах, Варя дежурила на эвакопункте. Одних перевозили на левый берег, других свозили правым на Камышин и Саратов. Афанасий подозвал Катю.
- Михеева, помогите Гоникину эвакуироваться вместе с хозяйством за Волгу. И Антипова туда же, если оя еще тут. - Афанасий увидел в ее глазах недоумение и растерянность. - И вы с ними! Ясно? Головой мне отвечаете.
- Но я должна забежать в дом дедушки. Можно?
- Можно.
11
Катя, отправив за Волгу племянников вместе с их матерью Валентиной, решила взглянуть на домик дедушки и бабушки в полной уверенности, что старики уже на левом берегу. Но они оказались дома и порадовались приходу внучки, хотя она с порога начала возмущаться их ослушанием.
Бабушка Дуня, подвинув к дивану настольную лампу, шила коленкоровую смертную рубаху. В подушке-игольнице были наготове три иглы с продетыми в них нитками:
дедушка припас, потому что бабаня не могла уже по сдабостп глаз вдеть нитку в ушко иглы.
Дед Фрол разложил на полу на масленой холстине детали ружья - собирался в ополчение.
- Хитришь, Авдотья, тесемки заместо пуговиц пришиваешь: мол, бог позовет на страшный суд, легче тесемки развязать и нагишом встать перед ним, как лист перед травой. Мы-то с тобой, кажись, не ответчики перед ним, - говорил Фрол.
- Все должники его. За грехи наказание нам.
- Вот опа, русская душа! Казнит себя. Не прнмаго!
Катька, что это за чемодан у тебя?
- Продукты, дедуня. Возьми, бабаня.
- Положенное нам выдают. Ые обижают рабочих.
- Но мне всего этого много, дедуня.
- А ты не бери всего, если много. Силком, что ли, тискают тебе?!
Бабушка убрала шитье, близко подошла к Кате.
Распахнув коричневой кожи реглан, внучка стояла перед бабкой в габардиновой гимнастерке, суконной юбке и хромовых с блеском сапогах. Офицерский широкий пояс с кобурой перетягивал талию.
- О, да ты... Катерпна Сергеевна, в грозном обмундировании...
- Знаешь, бабаня, сейчас стиль такой. Жизнь бивуачная, почти окопная.
- А в окопах-то, поди, не без братьев милосердия...
Вот он в годах, а ватажптся с молодью... Как это? Вместе с ним защищали, строили... А он меня одну оставляет.
Чем ближе подкатывался к поселку фронт, тем чаше вспоминала Авдотья о гражданской войне, возвеличивала своего Фрола. К нему приходили комсомолки, просили рассказать о борьбе с белыми, фотографировались в саду, и каждая девчонка ловчила сесть рядом с усатым стариком. Бабушке льстило это внимание к Фролу, но и огорчало, что ее забывают. И когда старик, прозрев, не захотел сниматься без нее, она посветлела улыбкой прямо-таки подетски, и получилась на фотографии в таком озарении, так рвалась душа из тенет морщин, что долго глядеть на нее было смутптелъно и неловко.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});