Читать интересную книгу Лучшая в мире повесть о первой любви - Фарангис Авазматова

Благородным. Равнодушным. Щадящим. Палящим.

Солнце.

Жестоко и кровожадно проникает в твоё существо смертоносными чёрными лучами, похожими на отравленные стрелы.

Солнце.

Равнодушным палачом отсекающее всё живое, что есть в тебе.

Солнце.

Щадящее и милосердное, греющее своим мягким, долгожданным теплом после холодной снежной ночи.

А в моей банке? Какое я поймала солнце?

11

— Ты любишь его, — говорит Балерина. А я роняю ладони на стол, и, сомкнув пальцы в замок, опускаю на них голову.

— Любовь, — говорю, смакуя каждую букву, — любовь… если можно назвать любовью желание выгрызть себе сердце и подарить его ему, если можно назвать любовью вспоротое по швам тело, кишащее паразитами, если можно назвать любовью полёт змеи, спрыгнувшей из ястребиного гнезда… да, родная, я люблю его.

— Какая же ты глупая, — только и говорит Балерина, и я слышу, как она усмехается, — нет, точно, паразиты и змеи даже для такого дерьма, как любовь… перебор. Это не любовь — это что-то в миллион раз хуже!

И, слыша её хриплый смех, я поднимаю на неё взгляд и тоже начинаю смеяться. Балерина танцует — кружится, поднимая руки и ноги, выгибается в спине, и я понимаю, что ей весело. Ей чертовски весело.

— А вот его, — вдруг остановившись, — к сожалению, никто не любит.

Я смотрю на неё в недоумении — она улыбается мне краешками губ:

— Я серьёзно, правда. Ему не хватает любви.

— Я дам ему столько, сколько потребуется, — тут же отвечаю я, — я клянусь, я буду любить его за всех!

Балерина, смеясь, снова начинает танцевать. Стройная высокая ива, пахнущая лесом и дождём. Танцующая вихрем своих листьев, свободная и прекрасная.

Я бы с лёгкостью влюбилась в Балерину. Не осознавая, где правильное, а где «не», я бы влюбилась в неё — это было нетрудно и даже желанно в какой-то степени. Но передо мной маятником туда-сюда качался Ангел, снова и снова. А потому я не испугалась, что сумею влюбиться в Балерину, в красивую, лёгкую и свободную Балерину, которую я итак любила, пусть и прятала эту любовь за нашим дружеским сарказмом и вечными пререканиями.

Вероятность влюбиться в Балерину могла бы быть стопроцентной, не будь у меня Ангела. А потому от ста остаётся только один ноль.

— Научи меня целоваться, — в итоге прошу я. Полувопросом-полупросьбой.

Балерина на это удивляется — останавливает свой незатейливый магический танец и смотрит в мою сторону. Впервые в жизни я вижу, как она, выпучив глаза, сверлит меня своим удивлённым и ошарашенным взглядом — и я радуюсь, что вижу и успеваю разглядеть. Упусти я шанс, пришлось бы ждать ещё очень долго, ведь её, по сути, удивить нечем.

Балерина целует меня. Будто сам дождь касается моих губ.

Мягкий, прохладный весенний дождь. Пахнущий древесно, пахнущий водой, свободой и листвой, на вкус как кофе со сливками. Балерина тянется ко мне руками, ладонями обхватывает щёки — и я невольно закрываю глаза, отгоняя прочь все мысли о том, что это как минимум странно.

Не знаю, сколько проходит времени — минута, час, да я бы даже поверила, если б нам сказали, что мы просидели так целый месяц. Сколько бы мы ни сидели, итог один — всё заканчивается. В скафандре мечутся, ударяясь о стекло, бабочки, и Балерина, отстранившись от меня, едва заметно улыбается.

— Неплохо, — говорит она, и тянется своими тонкими длинными пальцами к бутылке воды, что покоится у её кровати, — тебе и учиться не надо.

Делает пару глотков, так спокойно и беспечно, будто ей каждый день приходится целовать девушек. А может, и приходится. Я ведь совсем ничего о ней не знаю.

Балерина осушает половину бутылки, затем протягивает её мне — я и не отказываюсь. Пью жадно, будто тот дождь, что касался моих губ, исчезнув, повлёк за собой засуху, которую нужно если не прогнать, то хотя бы попытаться.

— Это был твой первый поцелуй? — спрашивает, вытерев тыльной стороной ладони влажный от воды рот. Я отрицательно мотаю головой в разные стороны, надув щёки — во рту у меня вода, которую я почему-то не спешу проглотить.

— Вот оно как, — ничуть не удивлена, но будто бы обижена; мне почему-то становится стыдно, — и кого же ты ещё просила тебя научить?

Сглатываю. Чудо, что не давлюсь — в горле неприятно больно оттого, что глотаю я неправильно.

— Никого, — как-то неуверенно сиплю я. Откашливаюсь. Балерина терпеливо ждёт, и я, почувствовав, наконец, облегчение, продолжаю:

— Это вышло случайно. Мне лет тринадцать было, сейчас и не вспомню…

— Да ладно тебе, — перебивает, и лицо её трогает беззаботная улыбка, — не нервничай ты так, я же просто спросила.

Я улыбаюсь в ответ — мы обе понимаем, что дальше я говорить не намерена. Балерина идёт на кухню, чтобы, видимо, вытащить фрукты для бабочек — я же плюхаюсь на белый ковёр, обхватывая колени.

Ну, не рассказывать же мне ей, как всё на самом деле было? Мне тринадцать, я — маленькая глупая девчонка, рыдающая в кабинете математики. Я не шла домой, потому что могла расплакаться при сестре — а этого делать было нельзя. Поэтому решила всё выплакать в школе. Глупость, наверное, но в этом была вся я.

Подробностей я и правда не помнила, в памяти всё всплывало какими-то обрывками, которые я кое-как могла соединить при надобности. Вечер. Я отдежурила и начала плакать, потому что день выдался паршивее некуда. Сижу за партой, руками закрыв лицо. И тут слышу треск, смех и быстрые шаги. Помню, как в кабинет влетел мальчик на пару классов старше меня. Даже вспомню, если спросят, его фамилию и имя, ведь он был младшим братом приятеля моей сестры, который помогал нам, когда только-только переехали от отца.

Он приложил палец к губам и тихонько закрыл дверь, хихикая еле слышно.

— Меня ищут, — прошептал он, — они меня…

И замолчал. Ясно помню два момента, и первый из них — тот, когда он замолчал, увидев меня. Заплаканную маленькую девочку, с видом несчастнее, наверное, чем у бездомной собаки.

— Что такое? — он подошёл ко мне, и, назвав меня по имени, заговорил со мной. Так по-доброму и с таким интересом, что мне невольно стало не по себе. Спрашивал, кто меня обидел, что со мной случилось, и, в конце концов, заберёт ли меня из школы сестра или я пойду домой сама. Я отвечала на все вопросы короче некуда, потому что говорить не было никакого желания — но мне было так радостно и так здорово, что я невольно успокоилась.

Когда