Читать интересную книгу Остров Буян - Степан Злобин

— И право — курица! — усмехнувшись, заметила бабка.

Она оперлась на сковородник, как на дорожный посох, и выпрямила согнутую старостью спину.

— Полно, Дуня! — вдруг твердо и здраво сказала она. — Не женско то дело! Я видала Москву, спытала тоску!.. В Москве тебя всяк норовит не на крюк, так в вершу, а все — в уху…

— Неправды людской страшиться, то и загинуть! — сказал Истома.

— А ты не страшишься? — спросила бабка.

— Ты меня не задорь, — сурово сказал Истома. — Сердце само задорит… Сын мне Первой, и на Москве не все пропадают. Главная человеку сила — хотенье.

— Бачка, идем вызволять Первушку! — воскликнул Иванка.

— Тебя не возьму, — серьезно сказал Истома, словно давно все совместно решили уход его самого за Первушкой.

— Поп-то отпустит? — робко спросила Авдотья.

— К самому владыке дойду. Умолю! — уверенно ответил звонарь.

И вдруг в избе стало торжественно, как перед пасхой… Истома стал на молитву. Он молился жарко, беззвучно шепча губами, и лишь изредка исступленный шепот его прорывался несвязным горячим словом… Федюнька и Груня заснули. Авдотья в молчанье месила тесто. Бабка, склонившись возле светца, перебирала свои лохмотья и сосредоточенно подпарывала ножом обветшалые швы.

С улицы доносились веселое пенье, свист, хохот и звуки волынки.

«Зиму жечь повезли!» — подумал Иванка, но отказался сегодня от этой веселой потехи ради печали, нависшей над домом…

Иванка засыпал на полатях под звяканье алтынов, которые считал у стола отец, чтобы взять их в Москву на выкуп Первушки, и под шепот бабки Ариши:

— На семи горах Москва-город, и как взыдешь на гору одну по вечерней поре да глянешь окрест — огней в окошках, как звезд в небе… Москва — мать городам! В Москве столь народу: как хватит ночью мороз — аж избы трещат, а утром как выйдут люди на торг да мужики из погостов съедут в санях, бояре, стрельцы на конях наскочут — тут от дыху такая жара, что с кровель капели… От церковного звону на улице слова не слышно, коли во всех храмах ударят… Храмы есть в сорок маковок золотых под крестами… Нищей братии больше, чем и всего народу во Пскове… Кой речи слыхать на улицах — немской, татарской, армянской ли, паче русской… всяких народов в Москве довольно, а ездит по улицам князь басурманский, под ним вержблюд — зверь горбат — наместо коня…

И вот уж Иванка сам шагал по Москве через царскую площадь[78], где пятьсот палачей от восхода и до заката бьют виноватых кнутом да головы рубят; шагал по Москве, и навстречу скакала потеха боярская, и в ней восемьсот одних псов, а соколам счета нет, проезжал патриарх в золотой карете, и падали ниц тьмы людей перед каретой, запряженной двенадцатью горячими конями…

Огонь в сторожке погас, все уснули, и только Истома в раздумье лежал на скамье без сна — перед дальним путем.

— Не спишь, сынок? — тихо спросила бабка Ариша, коснувшись его руки.

— Ты что, бабка? — отозвался Истома.

— Прими, сынок, на дорогу нищенски деньги, — шепнула бабка. — Копила сыну Кирюшке на вечный помин души. Четыре рубли накопила, все в полу шубейки шила, а ноне тебе нужней…

Истома почувствовал тяжелый сверток в руке.

— Бог с тобой, бабка! — воскликнул он, привскочив и отдернув руку.

— Молчи, Истома… всех взбудишь! — строго шепнула старуха и снова бесшумно скрылась во мраке сторожки…

4

Истома был пойман возле посада Сольцы и привезен во Псков. Архиепископ приговорил ему получить пятьдесят батогов…

Длинные гибкие хлысты со свистом резали воздух, и каждый раз перед ударом у Истомы сжималось сердце… Он вздрагивал от боли, но уже не стонал, не кричал, а натужно крякал, как дровосек над трудным поленом.

— Сорок девять… пятьдесят, — отсчитал архиепископский конюх.

Истома пытался встать, но боль раздирала спину.

— Бодрись, бодрись!.. Дома печенку телячью вели прикладать, — посоветовал конюх и, подхватив под локти, ловко поставил его на ноги.

Истома поднялся, как бревно, не сгибая спины, — так было легче. Конюх встряхнул его кафтан и хотел накинуть на иссеченные, горевшие плечи.

— Не тро-ожь! — в испуге громко воскликнул Истома.

— Кто ж тебя без кафтана из Троицка дома пустит! Рубаха в кровище вся… Так-то невместно!.. — сказал конюх.

Истома стоял у ворот Троицкого дома. Улица представлялась ему далекой и незнакомой. Бесконечно длинная, снежная, синеватая в сумерках, она медленно поворачивалась перед глазами. Качались и становились дыбом дома, а снег под ногами пучился и казался зыбучим, словно болотная кочка… Пошатнувшись, Истома схватился за скобку калитки.

— Бачка! — воскликнул Иванка, кинувшись из-за угла.

Истома встретил страдающий взгляд сына, и вдруг обидой и болью сжалось его горло, сами лязгнули зубы и затряслась борода…

5

Бледная, осунувшаяся Авдотья, сжав губы, как и всегда, возилась молча у печки, стирала, кормила ребят…

Иванка сидел неотступно возле отца. Минул день, протекала ночь… Истома не шевелился. Все спали. Едва потрескивал на шестке светец. В тишине шумно двигались полчища тараканов…

— Иван! — вдруг внятно сказал Истома.

— Тут я, бачка, — шепотом откликнулся Иванка, обрадованный тем, что отец подал голос.

— Слышь, Иван, не продавай николи своей воли, — тихо молвил звонарь.

— Да будь я, анафема, проклят! — воскликнул Иванка. — Легче камень на шею да в воду! Пусти меня по Первушку в Москву, — попросился он. — Уж я доберусь!.. Я шустрый — найди меня по лесам, полям!..

Истома только шумно вздохнул в ответ.

Четверо суток, забыв озорство и гулянки, Иванка трудился, во всем заменяя Истому, который не мог подниматься на звонницу, чистить у паперти снег и караулить.

— А ты его лытушником[79] да скилягой лаял! — упрекнула Истому бабка. — Золотое сердце у Вани: гляди, сколь к работе охоч…

Когда Истома стал поправляться, благодарный сыну за терпеливый и неустанный уход, он сам отпустил его.

— Иди, погоняй собак по оврагам, чай, скучились без тебя, — с насмешливой и суровой лаской сказал он.

Иванка не заставил себя упрашивать.

Лед на реке стал подтаивать. Появились синие полыньи. Пора салазок кончилась, зато по проталинам на солнцепеке построились ратным строем ряды бабок…

Время шло к пасхе. Город готовился к празднику. На торгу уже появились в изобилье праздничные товары: творог, сметана, масло и яйца. Наконец крендельщица, бабка Хавронья, вынесла последний товар, знаменующий приближение пасхи, — искусно слепленные сахарные розаны для украшения куличей… В воздухе пахло весной.

И вот на поповой кобыле по последней санной дороге Иванку послали в лес за красными прутьями вербы, унизанной нежными весенними «котятами»… Он вез по городу полный воз, а малые ребятишки бежали за ним и кричали:

— Дядь, вербочку дай! Дяденька, дай одну!..

И польщенный «дяденька» щедро кидал им с воза пушистые ветки…

Жизнерадостность Иванки преодолевала и минутами рассеивала тяжелый сумрак, висевший над всей семьей, и оттого сильнее к нему привязались Федюнька и Груня, которым охотно болтал он, тут же слагая, веселые прихотливые небылицы.

На страстной неделе Иванка сидел дома, помогая бабке, Федюньке и Груне красить крутые яйца, которыми бабка хотела в праздник поторговать на гулянье. Взяв иглу, Иванка искусно чертил на красных скорлупках заглавные буквы праздничного привета «X.В.» и разрисовывал их узором…

— Бачка, когда ж с кузнецом обо мне сговоришь? — внезапно спросил Иванка.

Старуха переглянулась с Истомой.

— Аль лытушничать надокучило? — спросил Истома, словно бы удивленный.

— Не мало дите! — солидно отозвался Иванка. — Кузнец что стукнет, то гривна в кошель. Обучусь — откуплю Первуньку…

— Коли мука моя такое в нем сотворила, то богу свечу за муку поставить надо, — ночью шепнул Истома жене.

Назавтра он сам зашел к Мошницыну в кузницу и порядил Иванку в ученье с первого дня фоминой недели…

6

Псков гудел пасхальными колоколами.

Высоко в голубизне, сверкая белыми крыльями, кружилась стая домашних голубей. Весело чирикали воробьи, расклевывая лошадиный помет на разъезженных дорогах. Улицы блистали лужами и ручьями. Собор, приходские церкви, монастыри в кремле, в городе и по слободам перекликались на своем колокольном языке.

Пестро, по-весеннему разодетая в легкие однорядки[80] и зипуны, гуляла молодежь, и посадские зубоскалы переводили колокольные песни на свой лад, подслушав в них затейные слова.

«Испекли оладьи, испекли оладьи!» — хвастали серебряные язычки Предтеченского девичьего монастыря.

«Да-ай! Да-ай!» — по-бычьи мыча, просил большой колокол.

«Брел боярин по дор-роге, тряс боярин бород-дой!» — болтливо рассказывали колокола Троицкого собора в детинце[81].