***
Немолодая, лет пятидесяти пяти женщина, сидела за массивным письменным столом, при взгляде, на который, можно было безошибочно определить его возраст. Крепкая на вид столешница возлежала на двух широких тумбах с ящиками внутри, некоторые из которых запирались на добротные замки, явно не этого века сработанные, как впрочем и сам стол. Во всю столешницу лежало толстое стекло, под которое, в совсем разные времена, были положены различные графики, списки, календари, на иных листах бумаги столбцами располагались цифры и формулы. Много чего было под стеклом. Детские глаза любили изучать это таинственное и явно важное. Здесь ощущалась строгость, как и во всём кабинете, который располагался на втором этаже небольшого, но крепко сколоченного дома, с большим крытым крыльцом и широкой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Было здесь и много другого, но, об этом, пожалуй, позже.
Как и кабинет, в коем чувствовалась строгость и сдержанность стиля, атмосфера которого была пропитана благородным молчанием обо всём том, что здесь, когда-либо говорилось и происходило за многие и многие годы его существования. Так и внешний вид упомянутой мною женщины, выдавал в ней даму Викторианской эпохи. Высокая, худощавая со строгим непроницаемым лицом и убранными в тугой пучок волосами. Строгий, и одновременно, простой наряд был несколько старомоден, но гармоничен как с его хозяйкой, так и с окружающей её обстановкой. При всём при этом, героиня моего описания отличалась живостью ума, богатством эмоций, необузданным нравом и сильно развитым чувством юмора. Детскость характера и чрезмерно богатая фантазия нередко вводили, людей в возрасте, в ступор, а кто помоложе, и в особенности детей, в восторг. Её уважали и боялись, ей ябедничали и рассказывали о самом сокровенном. Она была заступницей для многих и кошмаром для провинившихся. И наконец – её педагогическое чутьё… Всю свою жизнь она спасала, воспитывала и создавала новые личности. Всё это началось так давно, что и вспоминать те времена уже нет надобности.
Итак, наша дама писала, сосредоточенно водя ручкой по листу бумаги, когда внизу хлопнула дверь, а затем скрипнули одна за другой несколько ступеней. В дверь кабинета постучали и не дожидаясь ответа отворили. Аккуратным, и всё ещё сосредоточенным движением, она положила ручку на лист бумаги и посмотрела в сторону двери. Вошедший мужчина, оказался удивительно схож с хозяйкой кабинета, как возрастом, так и ростом и худощавостью. Сказать, что он солидный было бы неправильно, скорее изысканный, как в одежде, так и манерами. Движения, мимика и глаза выдавали подростка лет пятнадцати – в глазах горело жизнелюбие и озорливость.
Они очень хорошо знали друг друга, были близки и, чтобы понять это, присутствующему здесь постороннему человеку не требовалось много времени. У этих двоих были свои традиции и секреты. Их отношения, порой, шокировали окружающих непредсказуемыми эмоциональными рывками. Взаимоощущения этой пары позволяли каждому из них безошибочно предполагать за другого, додумывать за партнёра, и рассматривать окружающее его глазами. Два тела одной души. Смелое, но весьма верное определение, какое можно дать, наблюдая за этой парой.
– Bonjour madam, – воскликнул мужчина, поклонившись и приложив правую руку к груди.
– О Господи! Мой милый друг, оставь на потом свой французский и эти великосветские манеры, – выйдя из-за стола и пытаясь сдержать смешок, хозяйка кабинета сделала реверанс.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Буду Вам признателен, – ответил гость, жестом предлагая собеседнице вернуться в кресло.
– Нет. Ты неисправим. Оставь свой тон. Мы с тобой так давно не виделись, – вздохнув женщина строго посмотрела на своего гостя. – Год назад я посылала тебе известие. Здесь столько всего произошло. И вот, спустя этот год ты здесь. – Понурив голову и уже спокойнее, женщина продолжала: – ты так был нужен мне, но тебя нигде не было, – замолчав, она прошлась по комнате и тяжело села в кресло.
Антуан слушал. Безмолвно проследив глазами за женщиной, за тем как она садится в кресло и как молча смотрит в окно будто и нет никого здесь. Сам он оставался при этом неподвижен.
– Тем сентябрём чуть было не случилось ужасное, – Галина посмотрела на друга так словно умоляла его о сопереживании. – Помню, будто произошло это вчера. Я наверху, здесь, у дома, – уточнила она, переведя взгляд на мужчину. – И тут, поднялся ветер, совсем ветра не было и вдруг сильный порыв, и... понимаешь, – она чуть задумалась и продолжала, – вдруг, озоном запахло, сильно, – она снова замолчала. – И небо чистое. И в один момент успокоился, – она тряхнула головой и проведя по глазам кончиками пальцев продолжала, – я вешаю бельё, и вижу, Сергей бежит и машет руками и вниз показывает, туда, на тот берег, северный, – она махнула рукой, то ли чтоб Антуану понятнее стало, то ли переживая прожитое вновь, – и кричит, а что кричит – мне неслышно. Я смотрю в ту сторону – ничего. И уж когда Сергей ближе был, расслышала как он кричит, что вниз Татьяна уже побежала и что нам скорее туда надо, что с Сашенькой беда приключилась. – Она шмыгнула носом, взяла со стола платок, провела им под глазами и продолжала: – Я бегом, бросив таз с бельём, пустилась за Серёжей. Не помню, как, не разбирая дороги, напролом через кусты и понизу к самому берегу, и вижу Татьяну. Помню – на коленях она стоит, а перед ней на песке Саша. Таня плачет и сказать толком ничего не может. – Женщина остановилась, зажмурила глаза, будто увидеть пыталась снова ту сцену. – Сергей кричит: «Скорее! Помощь нужна! Саша не дышит! Умерла наша Саша!» – У меня сердце биться перестало. В жар бросило. Я подбегаю. Кричу: – Таня, что с Сашей?! А она плачет, в море показывает. Вижу: толку мало от неё. Ребёнка хватаю, переворачиваю на живот, лицом вниз, а изо рта вода полилась. Затем на спину повернула и показала Татьяне как массаж сердца делать, а сама дыхание искусственное делаю. Уж не знаю сколько времени прошло. Сил не осталось у нас. Страшно стало, Антуан, будто мир опустел. Серым сделался. Солнце исчезло. Задыхаться я стала. И тут вздрогнула Сашенька наша, закашлялась. У неё вода с кровью изо рта, да из носа. Села она и на нас смотрит. Глаза удивлённые. А мы уже и не верим с Татьяной. Саша, страшно хриплым голосом, и булькает у неё всё, аж мурашки у меня от такого, произносит: «Что вы тут делаете?». Ты представляешь?! Как ни в чём не бывало. Сергей подошёл. Ей куртку свою на плечи набросил. Спрашивает: «помнит ли она что случилось, и как на берегу оказалась?». А Саша спокойна, будто творение Микеланджело, кашляет водой с кровью и рассказывает: «Помню всё. Белух увидала, карбас взяла и поплыла погладить их. Весёлые. Из воды выныривают и поют. Я к ним. Они увидели и подплыли. Большие, блестящие. Погладила я их. Двое было. Наверно, мальчик с девочкой. И вдруг в лодке поскользнулась. Ноги поехали, и я за борт. В воду. Камнем. Они двое, увидели и со дна меня подталкивать носами вверх стали, а потом на спинах своих до берега. Я, как утонула и умерла, видела всё, будто глазами ихними». И заметь, всё это спокойно рассказывает. Без страха и истерики. – Галина вздохнула. – Я вопросов не задавала. Была потрясена. И не только случившимся, но и тем что происходило позже. Не понимаю, как после остановки сердца и нахлебавшись морской воды, можно вот так вот сидеть и просто пересказывать всё это? Как она может?! Как способна, так воспринимать свою смерть?!