— Да.
— Далеко отсюда?
— Метров двести. Как омут прошли, где коса врезается, — на ней еще старое кострище было, — так за поворотом…
— Ясно, — сказал Виктор. — А ты видел речку справа?
— Ну, — буркнул Кузьма.
— Где?
— Пониже омута. Ту косу, о которой Волнушечка говорит, речка и образует. Там кустищи такие, что не сразу заметишь. Только натренированный глаз…
— Братцы! — воскликнул Оладышкин, не дослушав адмирала. — Так это ж крестовина была!
— А что! Вполне… — дернул плечами Валера. Он был недоволен собой. Проглядеть целых две речки!
— Проверим предположение! — сказал Игнат и повернул лодку по течению.
И точно, слева, если считать против течения, бурно впадал в Мрассу Узас. Все только диву дались, как ухитрились его не заметить. Справа же, за омутом, как и сказал адмирал, тихо незаметно выныривал из густого тальника Кезас.
— Верно — крестовина!
— Ур-р-ра!
— Ур-р-ра! — подхватило четкое эхо гор.
Под лагерь выбрали продуваемую ветерком полянку посреди двух речек. Поставили палатку, сняли с корабля и установили мачту с адмиральским флагом. Затем сообща сготовили обед и ужин — все вместе. Уже смеркалось. Адмирал послал Оладышкина зачерпнуть воды в Кезасе, меня — в Узасе, а сам с котелком побежал к Мрассу.
За столом адмирал смешал воды трех речек, разлил по кружкам, подошел к мачте с развевающимся флагом, поднял свою кружку и произнес проникновенную речь.
— Товарищи матросы, боцманы, мичманы и вольноопределяющийся Волнушечка! — начал он. — Все вы, как один, доблестно и самоотверженно боролись со стихией, сумев успешно преодолеть поставленные на нашем пути преграды. Вот она крестовина! Не так страшен на самом деле черт, каким его малюют. С вами, товарищи матросы, боцманы, мичманы и вольноопределяющийся Волнушечка, я готов плыть хоть на «Кон-тики» или «Ра». Впрочем, еще неизвестно, как справился бы с Мрассу Тур Хейердал и его товарищи. В океане нет скал, прижимов и перекатов. Айсберги же всегда можно преспокойненько обойти. К тому же вода в океане соленая — сама вытолкнет тонущего на поверхность. Погодите, товарищ матрос, я еще не закончил… Ведь подумать только, на какой посудине мы сюда добрались! И кто знает, добрались ли бы, если бы не великие познания в технике нашего славного мичмана. Пусть изыдут алкоголики и пьяницы на всем белом свете! А мы выпьем живительной, как утренняя роса, освежающей душу водички из трех окружающих пас рек! И будет так!..
Глава десятая, в которой Волнушечка устраивает прием на уровне великих послов
Ребята разбрелись кто куда. Я остался дневалить. Впервые на крестовине. На этот случай на дне рюкзака у меня было кое-что припасено. Я решил поразить всех своим кулинарным искусством, которое до сего дня так же тщательно скрывал, как кулечек с изюмом и баночку с томатной пастой.
Еще до отплытия мне рассказали, что первую навигацию флот решил провести на подножном корме, взяв с собой лишь хлеб, сахар и ведро старой, проросшей картошки. Уха быстро приелась, рыба в пареном и жареном виде тоже, и на этой почве произошел на флоте первый крупный разговор. Никто не хотел согласиться с Игнатом, что подножный корм стимулирует действия и поступки путешественников, а взятые с собой высококалорийные и вкусные продукты расслабляют и сковывают все побудительные мотивы.
— Мы — путешественники, — возразил Игнату Кузьма, — открыватели новых земель, и нам не к лицу превращаться в примитивных добытчиков. От добытчика до браконьера один шаг.
Короче, в следующую навигацию флотские рюкзаки были набиты тушенкой, сгущенкой, крупами и всякой другой снедью. А Виктор Оладышкин, мнящий себя знатоком-кулинаром, прихватил втайне от трех литровую банку со свежей, сделанной им перед отплытием, овощной заправкой и в день своего дневальства сварганил такой супец, что все крякнули от удовольствия.
С тех пор дневальство Оладышкнна отмечалось благодарностями в адмиральских приказах, его завтраки, обеды и ужины считались непревзойденными, за советами по кулинарной части к нему обращались все без исключения, и в конце третьей навигации Оладышкину единогласно присвоили не предусмотренное уставом звание — шеф-повар флота.
Но зато и доставалось же потом от новоявленного шеф-повара всем дневальным и особенно адмиралу.
В дни своего дневальства Кузьма почтительно величал Оладышкнна Витенькой, выбирал для него самый лучший кусок и выжидательно-преданно заглядывал ему в глаза, надеясь услышать похвалу в свой адрес. Но до сих пор товарищ адмирал такой чести ни разу не удостоился. Отведав адмиральского варева, Оладышкин недовольно хмыкал, подперчивал, подсаливал, ел неохотно, всем своим видом показывая, что до приличной кухарки Кузьме так же далеко, как до адмирала Балтийского флота.
Как-то Кузьма решил поджарить на обед хариуса. Выспросил у Оладышкина, сколько лить масла, сколько сыпать соли, как обваливать рыбу в муке, и принялся священнодействовать.
Часть масла он, естественно, разлил, муку просыпал, — это никого не удивляло, и, пока продуктов было в достатке, подобное варварское обращение с ними адмиралу прощалось. Но когда Кузьма начал обваливать хариуса в муке, Оладышкин встрепенулся:
— Ты что, горе наше, делаешь?
— А что?!
— Ты рыбу почистил?
— За кого ты меня принимаешь! — адмирал развернул перед шеф-поваром тщательно вычищенное и промытое брюхо хариуса.
— А чешую за тебя кто счищать будет?
— А надо?
Оладышкин только руками взмахнул, сплюнул и ушел от греха подальше.
Авторитет Оладышкина как наставника по вопросам кулинарии возрос настолько, что когда Игнат спросил у него, как варить макароны, и Оладышкин с видом знатока на полном серьезе сказал, что перед опусканием в кипящую воду каждую макаронину надо тщательно продуть, Игнат безропотно сел на чурбачок и с полчаса до посинения продувал макароны.
И вот я сегодня решил поколебать в глазах флота непререкаемый авторитет шеф-повара, доказать, что и мы-де не лыком шиты, что если я не мастак на рыбалку, то в кастрюльном деле кое-что смыслю.
Самое главное — успеть все сделать до прихода кого бы то ни было в лагерь, только тогда мое нераскрытое пока призвание явится настоящим сюрпризом. Прежде всего, я достал посоленных хариусов вчерашнего улова, очистил их, порезал на кусочки, положил в крышечку от котелка, залил уксусом, подсолнечным маслом, посыпал тонко нарезанными пластиками лука и поставил в тенечек томиться, чтобы рыба пропиталась этим деликатесным соусом. Затем принялся за суп, основной вкус которому должна была придать томат-паста, пережаренная с луком. Когда суп был готов, и я снял пробу — суп, даже по моим, очень жестким к себе требованиям, получился на славу, — я услышал чьи-то осторожные нерешительные шаги и, проклиная себя в душе за медлительность, обернулся.
Передо мной стоял улыбчивый, чем-то неуловимо похожий на Аполлона шорец, тоже в стеганке и видавших виды кирзовых сапогах. За плечом у шорца висело ружье, в руках он держал моток толстой веревки.
— Здрастуй! — приветливо сказал шорец. — Кушать варишь? Ах, вкусно пахнет! Смотри, солнце сильный, кожа сожгешь, болеть будешь, — покачал он головой, глядя на меня, раздетого до трусов.
— Спасибо! — поблагодарил я за предупреждение.
— Э-э-эй! Зачем спасибо говоришь? Я тебе добро сделай — тогда спасибо скажи. Мишку помам, мясо принесу — тогда спасибо говори.
— Какого мишку?
— Ба-алшой мишка. Капкан ставить иду. Хочешь — вместе пойдем. Медвеший омут знаш? Там мишка много. Туда-сюда ходит, кушат много, потом вода много пьет. Капкан поставим, мишка попадет, реветь-плясать будет, а мы стрелять будем. Много мяса будет, шкура будет. Здесь мишка мно-ого. Гора видишь? — Шорец показал на обрывистую гору на той стороне Мрассу. — Прошлый год смех был, умирал мошно… Под горой овечка ходил, мишка сверху овечка глядел. Ба-алшой мишка! Глядел, глядел, шаг сделай, вниз полетел. Куст задевал, камни задевал. Летел-кричал, ой, смех был!
Шорец, вспоминая, смеялся как ребенок, вытирал рукавом глаза. Просмеялся, спросил:
— Где шивешь? Далеко?
— В Кемерове.
— Ой-ой-ой, далеко шивешь! Я Таштагол пять лет был, дальше не ходил. Ба-алшой город Таштагол. Знаш?
— Знаю, — сказал я, сдержав улыбку.
— Я там шиву, — шорец показал рукой в сторону прореженной тайги, спускавшейся с холма к самой воде Мрассу. — Гости приходи. Володя спроси, Шалтреков. Я — Володя. Мед кушать будем, мясо варить. Я гость люблю. Люди здесь редко бывают. Раньше хорошо был. Поселок был, сельсовет был, почта был. Все Таштагол ушел, Новокузнецк ушел, учиться хотел. Я помру, шена помрет — никого не будет, один мишка будет ходить. Ай, как мишка с гора летел! — снова вспомнил шорец и засмеялся. — Ой, смех был!