Затем Кузьма вымел сор из палатки, развесил спальные мешки для просушки, приготовил дрова, даже тропинку подмел, полюбовался на дело рук своих и пошел на бережок.
Сел там на камушек, загляделся в воду и, как и я на своем мыске, задремал.
Разбудила адмирала не гроза. Гроза еще только-только начинала надвигаться, заявив о себе настороженным безмолвием. Разбудил Кузьму непонятный и неестественный в этом безмолвии шум в лагере, топот и мычание. Адмирал протер глаза, поднялся по сделанным вчера Игнатом ступенькам и обмер.
В лагере хозяйничало стадо шорских коров и быков. Выросшие в тайге, они, как козы, могут скакать по горам, ходить по краю пропасти и переплывать Мрассу в самом бурном месте.
С их повадками мы познакомились еще в Усть-Кабырзе, когда я, глянув на гору с редким кустарником и скалистыми выступами, обрадованный, — дескать, первым увидел, — воскликнул:
— Ребятки, лось!
По склону горы, непонятно как удерживаясь на такой крутизне, неспешно спускалась к воде какая-то животина.
— У лосей не бывает на боках пятен, — сказал Валера.
— Не лось, так марал, — говорю я. — Больше никто по такому склону не пройдет.
Между тем на горе откуда-то появилось целое стадо пестрых животных.
— Это ж коровы! Эх вы, лопухи… — усмехнулся Игнат. Действительно, это были самые настоящие коровы с повадками горных козлов.
— Как же они не свалятся?
— Натренировались. Все живое приспосабливается к местным условиям, — сказал Игнат и, отвернувшись, добавил: — Мне рассказывали — одна из таких коров забодала медведя.
— А молоко они дают?
— Чего не знаю, того не знаю, — сказал Игнат.
И вот сегодня кизасские сородичи необыкновенных этих животных, принадлежащих Феофану и кержаку-лесничему, набрели на наш лагерь и, почуяв соль, устремились к лакомству, видимо, очень для них редкостному.
Кузьму чуть не хватил удар. Образцовое дневальство пошло прахом. Стол был перевернут, миски сплющены копытами, новенькие расписные ложки раздроблены. Одна из коров упорно старалась избавиться от висящего на ее рогах, кстати, адмиральского, спального мешка. В палатке, не находя выхода, жалобно мычал молодой бычок. Остальное стадо сгрудилось на месте, где стоял стол, вылизывало подсоленную землю.
Вне себя от ярости, Кузьма схватил первую попавшуюся под руки палку и пошел в открытый бой. Повидавшие на своем веку и медведей и рысей коровы с удивлением взирали на шаманью пляску взбешенного адмирала. Он кричал, прыгал, бил коров по задам, они увертывались от его ударов, но не собирались покидать поле боя. Вкус рассыпанной соли затуманил их рогатые головы.
Стадо ушло само, когда вылизывать стало нечего. На адмиральском спальном мешке зияли две дыры. Лежавшее на краю стола полотенце было изжевано. Бычок то ли со страху; то ли от избытка чувств «обновил» палатку.
А вскоре грянула гроза и не дала Кузьме возможности хоть мало-мальски исправить свою оплошность.
Впоследствии, только заслышан мычанье коров, Кузьма вздрагивал и начинал искать глазами, что бы такое ухватить покрепче да потяжелее. Зато благодаря этому происшествию мы научились есть щепочками, пить уху из кружек, — они, к счастью, под копыта не попали, — и выбирать рыбу из котла руками.
Глава девятая, в которой адмирал произносит торжественную речь
Наутро флот покинул Кизас. Во-первых, не было смысла восстанавливать разворошенный коровьим нашествием лагерь, а, во-вторых, всем хотелось поскорее забраться за крестовину и уж там отдохнуть в свое удовольствие.
Я дулся на ребят за вчерашнее, а Игнат с Валерой, в свою очередь, дулись на меня. Только заметив приближение грозы, они смотали удочки и пошли в лагерь. Сначала спускались по речке в надежде встретить меня, но вскоре эту надежду потеряли и вышли на тропу. По их вполне точным расчетам, если бы я рыбачил, то никак не мог так далеко уйти, и они, в общем-то правильно рассудив, что я, испугавшись грозы, подался в лагерь, прибавили шагу.
Лодка, однако, была на месте, и они повернули назад. Под проливным дождем, крича и аукая, они прошарашились около часа, насквозь промокли, решили, что я с перепугу пережидаю грозу в какой-нибудь глубокой яме или старой берлоге, вернулись в лагерь, поели щепками подгоревшей адмиральской каши и завалились спать, наказав разбудить их, если я не вернусь до сумерек.
В общем, никаких причин обвинять ребят у меня не было, и я первым предложил мировую. О том же, что я задавал на мыске храпака и даже не разматывал удочку, я предусмотрительно умолчал.
В пути Кузьма хватился шерстяных носков. Перерыли все — носков не было. Никто не сомневался, что их сжевали коровы.
Из-за незнания фарватера и пожелтевшей после грозы воды, скрывающей дно, мы постоянно напарываемся на мелкие непроходимые протоки и тогда возвращаемся, теряя драгоценное время и бензин, каждая капля которого, на строгом счету. Да, сейчас Мрассу была действительно желтой рекой.
Чем выше по течению, тем скалистее и дремучее становится окружающая тайга. Нередко зримо видится склон падения Мрассу, словно ее переломили на перекате как палку. За длинным и мелким плесом, по которому волокли лодку почти на себе с полкилометра, — прижим. Он страшнее того, что был перед Кизасом. Его не обойдешь и груз на себе не перетащишь. Берега сдвинуты почти вплотную. К скале подступают нахмуренные, в пене, валуны. И сколько их скрыто под бурлящей беснующейся водой!
Впередсмотрящий Валера пытается выглядеть бодро. Впрочем, все мы только пытаемся выглядеть бодро, и лишь Кузьма, не заботясь о собственном адмиральском достоинстве, на этот раз упрятал голову в колени, притворившись, что дремлет. Он удивительно похож сейчас на ощипанного страуса. Ведь страусы в минуту опасности тоже прячут головы, опрометчиво считая, что если они никого не видят, то и их не замечает никто.
Игнат, лицо которого покрыла мертвенная бледность, осторожно подводит лодку к бучилу, прибавляет газ. Мотор захлебывается, лодка стоит почти на месте. Мы с Виктором держим наготове шесты.
Адмирал приподнимает голову. Видимо, по его расчетам мы давно должны были миновать это богом проклятое место. Но лодка — в самом центре бучила. Воды не видно. Только камни и белая, в радужных отливах пена. Кузьма содрогается и вновь прячет голову в колени.
Игнат по знаку Валеры берет чуть левее, и сразу же лодку начинает трясти, словно ее поставили на вибрационно-испытательный стенд. Еще немного такой тряски, и она развалится на кусочки. По всему видно, повторилось то же, что и на том прижиме.
Валера бросает бесполезный сейчас шест и прыгает в пучину, чтобы удержать нос корабля. Вода скрывает его по плечи. Валера багровеет от напряжения. Мы с Виктором бестолково тычем в пену шестами. Игнат раскачивает лодку, не сбавляя мощности мотора, который вот-вот скажет: «Баста! У меня есть предел. Нерасчетливые конструкторы не запрограммировали во мне второго дыхания».
Маневр удался. Лодка сходит с камня. Валера влезает в нее в состоянии полнейшей депрессии. Но не зря он все-таки всю зиму тренировал бицепсы.
Игнат выводит корабль на плесо и пристает к берегу. Всем нужен хотя бы кратковременный отдых.
Кузьма, пошатываясь, словно не Валера, а он попал в такой переплет, вылезает из лодки и старается не глядеть в сторону прижима. Валера же, наоборот, смотрит на вскипающую воду как завороженный.
— Ну, что скажешь, Волнушечка?! — Кузьма потянулся я радостно, расплывшись в улыбке, потер ладони. Где у нас сердчишко-то бьется?
— У тебя — в пятках, — парирую я.
— А я вот что скажу, — говорит Виктор. — Слишком уж мы, так сказать, осторожничаем. Тише едешь, дальше будешь — не подходит к современным скоростям. Чем выше скорость, тем меньше опасности сесть на риф. При максимальной скорости днище не сядет на камень, оно проскользнет по нему. Кто не согласен?
— Оформим как рацпредложение? — сказал Игнат.
— Можно, — кивнул адмирал.
Флот отважно ринулся вперед. На полной скорости мы преодолевали перекаты, таранили днищем камни, проскакивали прижимы, пока Мрассу внезапно не обмелела так, что дальше никакого ходу не было.
— Тут что-то не то, — огляделся по сторонам Виктор Оладышкин. — Так сразу река обмелеть не может.
— Почему? — спросил я.
— Потому что река питается притоками.
— Так слева была какая-то речка.
— Не слева, а справа, — сказал Кузьма.
— Слева.
— Справа, — настаивал адмирал.
— Слева, — не сдавался я, потому что на самом деле видел промелькнувшее устье какой-то речушки.
— Да я что — косой? — возмутился Кузьма.
— Выходит, я косой, да?
— Погодите, — остановил нас Виктор. — Значит, ты видел речку слева?
— Да.
— Далеко отсюда?