Через полгода в предельно ограниченный прокат вышел другой фильм об одержимой, немецкий, с субтитрами. Его героиня Михаэла не в состоянии дотронуться до распятия и четок, декламация молитв тисками сдавливает ее череп. Финальный титр сообщает, что после нескольких сеансов экзорцизма девушка умерла. Однако мы успеваем понять: тот, кто обитал в Михаэле, - не бес, а Бог. Вытесненный из присущих ему вещных атрибутов чьей-то поднаторевшей в манипуляторстве ладонью. Казенным ладаном.
Картина называется «Реквием». Основана на реальных событиях, случившихся в южногерманской глубинке 70-х, расчисленной, забутованной под завязку, зарегламентированной до удушья. Где в каждой комнате, каждой жилой емкости висит крест. Или, повторяя за Александром Блоком, - столетний, бедный и зацелованный оклад.
Впрочем, «нежилой емкости» будет точнее. Они там все нежилые.
Борис Парамонов
Мой Пугачев
Из книги «Матка Махно»
Рассказано у Цветаевой: Е. И. Дмитриева («Черубина де Габриак») была в молодости учительницей истории. Инспектор, посетивший училище, спросил у школяров: «Ну, дети, кто ваш любимый русский царь?» И школяры дружным хором: «Гришка Отрепьев!»
Потом (после Черубины) Дмитриева писала детские пьесы вместе с Маршаком.
Она умерла в 1928 году где-то в Азии, после чего в соавторах Маршака больше не числилась.
Я не хочу тем самым сказать, что Маршак самозванец.
Самозванец, если угодно, Пушкин. Это ведь он возвел Гришку в перл создания: идентифицировался с ним. То есть понял, что хватит трепать Парни.
Сложнее с Пугачевым, другим любимцем Пушкина. И не только в том смысле, что «душегуб». Но Гришка притворялся царевичем, а тот сразу объявился царем. То есть Пугачеву не надо было «расти». Вообще изначально не было «невинности», а сразу грех обмана. Гришка был органичен в своей роли, да и не роль это была, а призвание, врожденный дар. Гришка вундеркинд. Поэтому он ни в одной ситуации не смешон.
А в Пугачеве есть комизм. Гришка аж по-латыни умеет, а Пугачев письмо держит вверх ногами.
Вот тут и сказалась во всю мощь гениальность Пушкина: русский царь должен быть комичен. По-другому: сказочен. То есть добр - «отцовская фигура», но не устрашающая, а благоволящая, как в английских детских стишках. И эта интуиция у Пушкина идет от маски, личины, персоны, которую примерял Пугачев: царь Петр Федорович.
Петр-3.
Вот был подлинный русский царь, русская органика, архетип, символ, априори: царь-дурак. Только на такой высоте осуществляется мечта русского народа, сказывается сказочное его сознание. Сказывай, девушка, сказывай, милая, сказывай, сказывай, слушаю, слушаю.
Эрго: царь Берендей лучше, милостивей Матери-Весны. Пусть он не «дурак», но он бессилен против природы, против России.
Но Россия и сама, вне царей, не сильно способна к удержанию тронов: ее империя - Снегурочка.
«Оттепели» не выносит.
Расползается в грязь, в слизь, в английский ooze. Жидкач, диарея, понос в «подбрюшье» - в том, где Пугачев гулял с яицкими казаками, а теперь какой-то Арслан (?).
Если это и не «хорошо», то органично. Понос органичен. Пугачев и есть русский понос. То есть царь Петр Федорович - человек, устроивший на русском троне гениальный хеппенинг. В самом что ни на есть русском стиле, несмотря на голштинское происхождение и германофилию - так зловеще рифмуемую с позднейшей гемофилией в царской фамилии.
Николай Второй тоже ведь очень русский, но он викторианец, джентльмен и пр. Настоящий русский в славе и силе - шут.
Все мы, люди, лишь бубенцы на колпаке у Бога, сказал поэт.
«Все» этого не понимают, и русские не «все», но иногда и ярко.
Понимают, что и мрамор - слизь.
Пугачев, вслед за Петром-3, понял прерогативы власти: гуляй! И был ли тот дурачком? Прочитайте в мемуарах Дашковой, какие ему случалось делать реплики. Он был, если угодно, гений. Вроде Льва Толстого. Тот тоже ведь отрекся от престола, сбежал с трона.
И не забудем еще один жест: пожаловал вольность дворянству. Дурак дураком, но сдвиг произвел колоссальный, ход провиденциальный, не ход даже, а инстинкт, генетическая русская запрограммированность. И в той же манере: гуляй, ребята.
Это наше, отечественное, сужденное повторяться: хотя бы Горбачев-Ельцин.
Керенского считать не будем: интеллигент, либерал, западник. О его архетипе пускай нынешний Запад размышляет. (Солженицын о нем: арлекин, не по нашему кафтану.)
В совсем уж неожиданном месте - довоенной, то есть антисемитски не зажатой повести Л. Кассиля - открывается та же глубинная русская истина, устами младенца, как и положено. Дети врача играют: спрашивают пришедшего на прием царя: «Как трон?» (в смысле «стул»).
Трон жидкий.
Один из этих смышленых деток стал зятем Собинова и поселился в московском особняке. Второго, правда, расстреляли. Спрашивается: кто здесь самозванец? Кто Пугачев четвертованный? Или кто здесь, извините за выражение, Пушкин?
Потому что не евреи здесь, а русская история.
Рожи, которые Петр-3 строил попам на отпевании Елизаветы Петровны, были гримасами страха. Бабы-России он страшился, готовой снова воплотиться в императорском образе собственной жены. Женщина была, слов нет, умная и что-то такое имперское построила, но ведь медуза хтоническая! гадюка семибатюшная! - что и сказалось в невинной вроде бы склонности к совокуплениям. Одного любовника, самого молодого и красивого, Ланского, заебла: бедняга отравился тогдашними ядовитыми виаграми.
Из одного неожиданного источника- «Старых портретов» Тургенева: «Однажды она, во время утреннего туалета, в пудраманте сидя, повелела расчесать себе волосы… И что же? Камер-фрау проводит гребнем - и электрические искры так и сыплются! Тогда она подозвала к себе тут же по дежурству находившегося лейб-медика Роджерсона и говорит ему: «Меня, я знаю, за некоторые поступки осуждают: но видишь ты электричество сие? Следовательно, при таковой моей натуре и комплекции - сам ты можешь заключить, ибо ты врач, - что несправедливо меня осуждать, а постичь меня должно!»
А Петр Федорович, предвидя неминучую злую смерть, играл: судил военным судом и повесил крысу, сожравшую сахарную крепость.
Герцен о нем написал в предисловии к «Запискам» Дашковой: «Он не был злой человек, но в нем было все то, что русская натура ненавидит в немце, - gaucherie, грубое простодушие, вульгарный тон, педантизм и высокомерное самодовольство, доходящее до презрения всего русского».
Да, это немецкое, и тут можно сослаться даже на Томаса Манна, называвшего эти качества как причину немецкой неуклюжести в мире, простоватости, «неполитичности» (во всех смыслах): это то, что обратной стороной имеет возвышенный идеализм, вернее, что и есть обратная сторона идеализма. Немцы, выйдя в мир, пошли злодействовать, потому что другого поведения «в миру» не понимали, привычные жить в прекрасном и возвышенном. Герцена нужно поправить: презрение не всего русского, а всего мирского.
Во времена Пушкина говорили в осуждение: в нем нет развязности, людскости. Сейчас скажут: урбанности. Все о немцах.
Но и Герцен же о Петре-3: «самый кроткий в мире человек, никогда никого не казнивший». Тетка Елизавета тоже не казнила, но носы и языки еще как резала. Вот потому и язык попам показывал - пока собственный не отрезали (знал).
Он лучше хрестоматийного Федора Иоанновича именно потому, что хуже, «не святой» (у Герцена - да и без Герцена: «Он всякий вечер был пьян»).
Как хотите, а этого человека нельзя не любить. Русский не может не любить. И если немец он в типе, то в индивидуальности куда как русский: Иван-дурак, не только на царской дочке женившийся, но и сам на трон севший. Это реализация, воплощение, исполненность русской сказки, «одействорение» (герценовское словечко) русского архетипа.
И на то, что в этом архетипе возможна гениальность, что он И ЕСТЬ гениальность, указывает другой пример, куда более известный, чем Петр Третий.
Суворов.
Конечно, суворовские чудачества, арлекинаду (вполне уместное для него слово, Байрон употреблял) можно по-нынешнему объяснить гомосексуализмом, хотя бы (тем более) латентным (кстати, как насчет Прошки?). Его наигранная боязнь «миловзоров» (аж под стол залезал) - в этой линии. Им же на балу: вы красавцы, я кокетка, смеюсь и не боюсь. А «пуля - дура, штык - молодец»? С чего бы это великому полководцу дезавуировать пулю? Но Суворов гений, то есть поэт, и он чисто поэтически отзывается на слово, на грамматический род: штык-то мужского. Больше неприятелей убил - меньше Прошку хочется (грех!). Символически удовлетворился.
Фрейд Фрейдом, но Абрам Эфрос вряд ли о нем думал, когда писал о картине Сурикова: «Суворов у него - гренадер, похабно веселящий своих солдат, сползающих на задницах с Альп».