старом рассказе Эдгара По герои заперлись от простонародья и заперли вместе с собой чуму, незваного на их бал-маскараде гостя. Ошибка высокородных болванов – урок лишь для читателя, поскольку все они отдали богу душу. Рассказ я прочитала, урок извлекла. И тем не менее вот она я – в обнесенном стеной замке с небольшой группой людей, которых назвала бы, если бы на меня надавили, спесивыми развратниками.
Все вышло случайно. Я оказалась здесь задолго до того, как на дорогах выстроились простаивающие фуры-рефрижераторы. Когда я приехала в эту страну, жизнь текла более-менее нормально. Вирус обитал далеко. Я жалела жителей Уханя, но продолжала воплощать в жизнь свои писательские планы, потакая экстравагантным писательским капризам, вроде визита в замок, куда меня пригласили на неделю вместе с другими гостями. Общим у них было только то, что они делали вид, будто такая кучерявая праздность в порядке вещей. Я взяла с собой юного Алекса, вдохновлявшего вдовствующих матрон на поединки, победительницу в которых он сопровождал на второй завтрак. Его красота имела какой-то чужеродный, сиротливый оттенок. Или еще темнее. Вообще-то он здорово похож на Джохара Царнаева, но, клянусь, не разбомбил ничего, кроме парочки корпоративов, куда явился с огромным опозданием.
Мы пережидали светопреставленье, от чего на Земле не уйти никому. Сначала, пытаясь обмануть свое уныние, мы с Алексом восприняли собратьев по замку объектом для забав, пусть и плохоньким. Подшучивали над биографом Карла Великого и пижамоподобной хламидой «хозяина дома», которую тот надевал на ужин, над его одержимостью герцогом Веллингтоном, дуэлями, манерами, короче, по выражению Алекса, всей постнаполеоновской дурью. Высмеивали журналиста, полагавшего, будто бы все левее центра состоят на зарплате у Путина, этой мифической зарплате, столь коварной, что мы чуть было не засомневались, а не получаем ли ее сами. Потешались над норвежским писателем, поскольку самый важный, как нам сказали, и знаменитый скандинавский прозаик тем не менее, в отличие от всех остальных скандинавов, не говорит ни слова по-английски. Он не избегал общества, однако привносил в него лишь толику туманной нездешности, судя по всему, не обращая внимания на лукавые, по дуге рикошетившие вокруг него снобистские англошуточки. Мы, однако, никогда не подтрунивали над его женой, переводившей ему, как некоторые женщины толмачат для мужей, даже понимающих язык. Красивая женщина, говорившая с неопределимым европейским акцентом, ни с кем не делясь своими мыслями, молча сидела на террасе и курила, наблюдая, как остальные портят воздух собственными воззрениями.
Когда то обстоятельство, что мы тут застряли, стало фактом реальности, все они превратились в родственников, в людей, которых ты не выбирал, но обязан любить. Манера биографа Карла Великого называть Алекса homo juvenilis заразила всех. Я тогда работала над романом о первых людях, и биограф каждый вечер расспрашивал меня, что новенького я надумала о своем homo primitivo, как будто я подселила того к себе в комнату. Теперь нас приводил в восторг отказ норвежца от английского, от англосаксонского сверхдоминирования, как монах отказывается от интимных сношений, а луддиты от ткацких станков. Мы мирились с ритуальными упоминаниями журналистом Путина за ужином, как некоторые мирятся с пустым креслом Элияху. Когда биограф Карла Великого предложил скрашивать вечера какими-нибудь историями, причем не про болезнь, не про печаль и смерть, навалившиеся на эти края, а счастливыми сказками, мы согласились. Сегодня была очередь норвежца.
– Моя история про человека по имени Йохан, – сказал норвежец на своем языке, а его жена повторила по-английски.
Дело происходило после ужина, накрытого в небольшой комнате с гигантским столом, от дыма из камина низкий потолок почернел и засалился. Норвежец рассказывал свою историю, делая паузы, чтобы дать жене возможность перевести. Когда она передавала нам его слова, он отстраненно смотрел вдаль, а пышные седые волосы треугольником торчали в разных направлениях, как противоречащие друг другу философские системы.
– Я познакомился с ним через университетских друзей в Осло. Летом 1993 года Йохан собрался в Прагу. Город тогда привлекал определенный тип людей – таких, как Йохан, бездельников с высшим образованием, без конкретных устремлений, горевших желанием «открыть литературное пространство» или «делать журнал», но в основном болтавшихся без дела с чувством, что в жизни не очень-то много смысла. Эти типы, которым Йохан служил прекрасным образчиком, отличались угрюмостью и обладали невыразительной внешностью – я, надо думать, в них разбираюсь, поскольку сам входил в их число. Они не вылезали из депрессии, не имели цели, зато, пытаясь определить местоположение хоть какой-нибудь, спали до обеда, запоем читали кинокритику и представителей новой французской философии и тоскливо грезили о недоступных женщинах, блиставших в их поле зрения. За невозможностью пленить таких праздношатающиеся лоботрясы, имевшие кучу свободного времени, считали себя жертвами безбожных преследований, вымещаемых ими на дамах попроще, не строивших из себя недотрог.
После перевода фрагмента муж и жена заговорили по-норвежски, похоже, решая какие-то вопросы, связанные с рассказом, с тем, что писателю говорить дальше. По их общению мы видели: он и есть описанный им тип – вечно недовольный, с тяжелыми чертами лица, в то время как жена обладала красотой, казавшейся разновидностью ума; что-то она поняла такое, чего мы все не понимали.
– Эти парни, представления не имевшие, как быть со своей жизнью, и любившие только тех женщин, которые жестоко их игнорировали, страдали всепоглощающей вялостью, в чем винили Осло, вместо того чтобы винить самих себя. Открывшаяся Западу Прага, возбуждение от Бархатной революции, дешевой аренды, богемных кругов, могущих похвастаться роскошными и более податливыми женщинами, обещали слабым характерам выход из жизненных неудач. Друг Йохана преподавал там в институте кино и пригласил его пожить. Устроив отвальную, где я тоже присутствовал, Йохан уехал к новой жизни. Все мы немного ему завидовали. Потерпи он крах, мы бы торжествовали. Если бы его ждал успех, мы, может, тоже двинули бы в Прагу.
Йохан приземлился в пражском аэропорту холодным, дождливым воскресным утром. Все было, как всегда: не имеющие гражданства выстроились в очередь, и по мере того, как она медленно продвигалась к ритмичной штамповке документов, Йохан с волнением предвкушал новую главу своей жизни. Наконец он подошел к окошку, и тут начались неприятности.
Пограничник потребовал объяснить, почему паспорт у Йохана мятый, а фотография залита водой.
«Но это все еще официальный документ, – возразил Йохан пограничнику, сохранявшему стальную непроницаемость танка. – У него просто несколько потрепанный вид, я что-то на него недавно пролил».
В других будках паспортного контроля хлопали печати и люди один за другим шли дальше, их никто ни о чем не расспрашивал, с ними никто ни о чем не спорил, а Йохан ходил по кругу с сотрудником погранслужбы.
Наконец его привели в маленькую