Читать интересную книгу Епитимья - Рид Рик Р.

Он вел ее, помогая переставлять ноги. И она вдруг поняла, что стоит на каком-то ящике.

Только перетерпи, повторила она про себя как молитву.

Ее раздели. Холодный воздух вонзился в тело. Она пыталась привыкнуть к холоду, не дрожать. Не чувствовать ничего.

Сейчас он поднимал ее руки, соединяя их вместе и связывая бельевой веревкой, или канатом, или чем-то в этом роде. Веревка врезалась в запястья и в кисти. Но она продолжала по-прежнему молчать.

— Ну не отважны ли мы, а, моя молчаливая малышка?

Джули не отвечала.

Теперь ее руки оказались поднятыми над головой, и она видела, что он привязывает веревку где-то над ее головой. Когда он ударом ноги выбил из-под нее ящик, Джули наконец закричала. Боль объяла ее плечи, выворачивая их, когда она повисла над цементным полом. Боль обжигала.

Он затолкал ей в рот тряпку, чтобы она не кричала, потом быстрым точным движением прижал к ее рту липкую ленту.

— Ничего, ничего, — шептал он, слегка задыхаясь.

Бич, кнут или пояс — у него в руке — со свистом разрезал воздух перед тем, как ударить ее. Свист прекращался лишь тогда, когда ремень соприкасался с нагим телом Джули. Боль терзала ее: обжигающая — при ударе, затем — ледяной холод.

Она и не представляла, что существует такая боль. Не представляла до сих пор.

Ремень свистел над ней снова и снова. Это все, что улавливал слух Джули, если не считать тяжелого дыхания мужчины и проклятий, которыми он осыпал ее, бормоча себе под нос: «шлюха», «сука», «потаскушка». И что еще более странно — до нее доносились лишь отдельные слова, однако она поняла — он молился, произносил слова покаяния.

Потом в глазах у нее потемнело: она потеряла сознание...

Дуайт стоял задыхаясь и прижимая ремень к ее телу. От напряжения стучало в висках, глаза вылезали из орбит. Девушка лежала у его ног. Поперек ее груди, живота и бедер тянулись полосы рубцов, они вздулись и кровоточили, рельефно выделяясь на теле, ярко-красные на бледной коже. Он закрыл глаза, пытаясь успокоиться, восстановить дыхание. Он вспоминал, как к концу избиения кусочки плоти и крови образовали розовое облачко вокруг тела девушки, а он продолжал хлестать и хлестать ее.

— Благослови ее, Отец, потому что она грешила.

...Она догадалась: ящик, в который ее бросили, сделан из фанеры. Двигаться было трудно — ее руки и ноги связаны веревкой.

Когда она все же перекатилась на бок, то смогла свою догадку проверить на ощупь — да, это фанера, легкая и ломкая, как та, которую Нана как-то использовала, чтобы соорудить будку для щенка, которого она принесла домой. Как давно это было! Сейчас это казалось сном.

Ступни ее были связаны и прикреплены к стенке ящика. Руки связаны перед грудью. Этот псих обвил кусок веревки вокруг ее талии и над запястьями, скрепив их вместе, так, что она не могла вытянуть руки и дотронуться до темной, закрытой наглухо крышки ящика. Пот струился, казалось ей, из всех пор ее тела. Она боялась, что с каждым вдохом, который делала, она вдыхает последние молекулы воздуха, еще оставшегося в этом замкнутом пространстве.

Она была голой, и фанера под ней была жесткая и растрескавшаяся, полная щелей. Позвоночник ломило. Руки и плечи онемели. Боль была тупой, как ужасное воспоминание, от которого стараешься отделаться, но оно не оставляет тебя...

Сверху на ящик он положил нечто похожее на крышку, и Джули казалось, что она лежит в гробу. А тьма была такой густой, что ее, казалось, можно потрогать руками. Если бы она могла их освободить.

Мокрые волосы облепили голову. Пот струился по лицу/пот затекал в уши.

Джули вздрогнула, когда что-то твердое и маленькое коснулось ее и засновало по бедру. Затаила дыхание, когда насекомое пробежало у нее между ногами, направляясь вниз, к коленям. Скоро к первому насекомому (Джули представила себе усики и цепкие лапки) присоединилось еще одно. И еще одно.

Все они были деловиты и спешили занять свою территорию на ее теплом, покрытом испариной теле. Теперь у нее было ощущение, что весь ящик кишит насекомыми. Она представляла себя: человеческое тело, на котором копошатся насекомые — тысячи и тысячи насекомых. Она не открывала глаз, не хотела дышать, не хотела даже думать. Она не хотела жить.

Но одна мысль все время возвращалась, снова и снова: что же дальше?

Глава 8

Уор Зон исчез.

Джимми то нервно грыз ногти, то курил сигареты, размышляя об его исчезновении и стараясь выглядеть спокойным, но мысленно постоянно спрашивая себя: удастся ли ему это, Боже, неужели тот тип его заполучил?

Он оглядел комнату, размышляя — неужто и Уор Зону довелось пройти через тот же ад, что и ему?

Думал: а не постигла ли его еще худшая участь? Потому что теперь этот безумец был разъярен, взбешен...

Джимми окинул взглядом облупленные крашеные Стены их жилья, смотрел на своих друзей, таких беспечных, таких забывчивых. Никого из них не беспокоило исчезновение Уор Зона, потому что, черт возьми, время от времени они все исчезали.

Из каморки Эвери доносилась музыка «Паблик энеми». Похожая на принцессу с ниткой бус из поддельного жемчуга, обвивавшей ее коротко подстриженные волосы, Мирэнда сидела, рисуя что-то в своем блокнотике для эскизов. Ее ноги были вытянуты вперед, прикрытые длинным белым струящимся платьем. Бог знает, где она добывала свои наряды. Божий промысел, Армия спасения, какой-нибудь псих, который вдруг захотел купить ей что-нибудь «хорошенькое» в обмен на право помочиться на нее или что-нибудь в этом роде? Кто знает?

Но сейчас она казалась маленькой девочкой, ребенком. Ее голубые глаза, встречаясь с его глазами, светились, легкая улыбка играла на губах, освещая ее веснушчатое лицо. Она выглядела еще моложе Джимми.

И все же Джимми помнил, как всего неделю-другую назад нашел Мирэнду в переулке к западу от Бродвея лежащей в луже собственной блевоты. Ее обволакивал запах «Бешеной собаки 20/20». Наверное, была с клиентом, думал он, пытаясь помочь ей подняться...

Уор Зон исчез.

И Эвери, старший из них — ему уже было шестнадцать, — выпрямившись, ходил взад-вперед, отбивая ладонью такт, барабаня по любой пригодной для этого поверхности, наслаждаясь ритмами. Неужели он не понимал, что Уор Зон, возможно, попал в беду? Но Эвери был не из тех, кто может о чем-либо беспокоиться. Он всегда думал о себе и только о себе. Возможно, так было нужно, чтобы выжить? Эвери не мог заниматься проституцией. При таких прыщах ему бы долго пришлось дожидаться клиента. Поэтому он промышлял, чем мог: приворовывал, сбивал с ног старых леди, чтобы украсть кошелек, мошенничал, если представлялся случай... Но что бы ни удалось Эвери заполучить, будь то пища или деньги, — он никогда и ничем не делился. И горе было тому, кто пытался урвать хотя бы немного из того, что Эвери удавалось притащить домой. Единственный человек, кто, по-видимому, проявлял к нему какую-то симпатию, был Рэнди. И поскольку хозяином дома являлся Рэнди, Эвери нельзя было прогнать.

Кто-то тронул Джимми за плечо. Он поднял глаза и увидел Крошку Ти, улыбавшегося ему. Неужели Крошка Ти, которому минуло пятнадцать, всегда будет выглядеть на одиннадцать? Сейчас на нем была серая водолазка «Мьютант ниндзя тетлс» — под горло, но с короткими рукавами, джинсы с заклепками и высокие ботинки. Он выбрал для себя именно этот образ, и ему удавалось получать от своих клиентов больше, чем кому бы то ни было. Потому что все они считали его таким юным. Но парень был ловок. Крошка Ти мог подцепить какого-нибудь клиента у Галереи и заставить того типа считать, что это он сделал первый шаг. Джимми знал половину парней, с которыми бывал Крошка Ти, но увидев Крошку впервые, все они считали его девственником.

— В чем дело, парень? Что-то тут неладно?

Он прикоснулся ладонью ко лбу Джимми.

Джимми улыбнулся. Крошка Ти просиял, и одна из его рыжих кудряшек упала ему на глаз. Он откинул ее назад. Джимми свернулся в клубочек. С тех пор, как он вернулся, он больше лежал, и они все знали, что с ним случилось что-то скверное. Но никто ничего не говорил... пока еще не говорил. Не знать ничего об этом — было удобно, это облегчало им жизнь: можно было спокойно выходить на промысел и зарабатывать деньги. Никто из друзей не любил говорить об опасностях. СПИД? «Мы имеем дело с женатыми ребятами, которые выглядят здоровыми, чистыми. Извращенцы? Убийцы? Психи? Черт, мы же все — прекрасные психологи. Нас никогда не увидишь с каким-нибудь мерзавцем».