Читать интересную книгу Ярость жертвы - Анатолий Афанасьев

— Как думаешь, Саня, хана проекту, да?

— Необязательно. Привези еще жетонов для автомата. И курево.

— До завтра, Саня, держись, брат!

Пока я звонил, Кеше соорудили капельницу, он чуть порозовел, но выражение лица сохранял такое, словно его посадили на электрический стул, куда с минуты на минуту подадут ток. На кровати Петра Петровича сидела пожилая женщина в нарядном летнем платье. Подполковник читал детектив. Посмотрел на меня поверх страниц.

— Подымим?

В туалете я устроился на стуле, а он остался стоять.

— Может, по глоточку? — предложил подполковник. — У меня есть.

— Боюсь. Голова какая-то чумная.

— Тогда не надо. Не догадываешься, кто тебя уделал?

— Догадываюсь.

— Я так и понял.

Ближе к ночи заглянула дежурная медсестра и раздала всем, кто хотел, по таблетке анальгина. Оживший Кеша Самойлов (на ужин он съел тарелку лапши и выпил кружек пять чая с печеньем и сыром, которым его угощал Артамонов) попросил снотворного.

— У меня бессонница! — гордо объявил он.

Сестра, пожилая дама, вытряхнула из упаковки две крохотные синие таблетки.

— Что это? — подозрительно спросил Кеша.

— Пей, хуже не будет.

— Попозже выпью…

Засыпала палата под горестные причитания страдальца, который, обращаясь неизвестно к кому, последовательно перечислял грехи твари: а) до сих пор не принесла передачу; б) пыталась убить ночным горшком; в) отравила вместе с врачом; г) никогда не любила; д) ноги волосатые…

Глава вторая

Утром пришла Катя. Я дремал после завтрака и во сне пытался стряхнуть ползущую по груди крыску, но она не стряхивалась. Открыл глаза, увидел Катю, но не сразу ее признал. Лицо осунувшееся, с ввалившимися огромными очами, светящимися тьмой. Кроме перламутрового синяка под глазом, широкая ссадина на лбу и исцарапанный подбородок. Счастливая улыбка.

— Давай поцелуемся, — предложил я. Катя нагнулась, ее губы прижались к моим. Эта процедура вернула мне душевное равновесие.

— Тебя что же, опять били?

— Еще как! Эти вообще были какие-то зверята.

— Не повезло тебе со мной, да?

— Почему?

— Как же, ни дня без колотушек.

— Ну, тебе тоже досталось.

Все эти дни, пока я недужил, мне так много хотелось ей сказать, но сейчас, когда она была рядом, можно было и помолчать. Она и так все понимала. Может быть, это была первая женщина в моей жизни, с которой не надо было притворяться. Конечно, это сулило впереди большие неудобства.

— Как ты нашла меня?

— По телефону.

— Ага, — кивнул я глубокомысленно, хотя ничего не понял. — Расскажи поподробнее.

— Про что?

— Как все было.

— Лучше потом, ладно? — Она встала с кровати и начала разбирать спортивную сумку, набитую под завязку. Боже мой, чего только она не притащила! Банки с соками, фрукты, сигареты, свертки с едой, кастрюльки, аккуратно упакованные туалетные принадлежности, махровое полотенце, домашние тапочки, книги и, как венец всего, пузатая бутылка армянского коньяка. Через минуту кровать и тумбочка были завалены так, словно сюда переместился коммерческий ларек.

— Ты с ума сошла, — сказал я. — Давай все упаковывай обратно.

Ее лицо светилось, все царапины празднично лиловели.

— Смотри, Саша, вот мед, орехи, курага, изюм. Все помытое. Курица еще горячая. Давай прямо сейчас покушаешь. Мама в духовке запекла. Ой, вкуснятина!

Как я ни противился, чуть ли не силком скормила мне полкурицы и бульону заставила выпить. Оттрапезничав, я взял ее за руку и увел в туалет якобы покурить. Там, защелкнув задвижку, попытался к ней приласкаться, но ничего у меня не вышло. Стоило мне чуть-чуть резче дернуться, как в башке вспыхивал оранжевый туман.

— Ну, не расстраивайся, — сказала Катя. — Что мы, не потерпим, что ли?

— Послушай, пора тебе домой.

— Я тебе надоела?

— Не валяй дурака. Здесь все-таки больница.

— Но я же никому не мешаю.

— Давай двигай… Вечером тебе позвоню.

— Саша, что с нами будет?

— Ты о чем?

— Кто эти люди, которые нас преследуют?

— Тебе лучше знать. Тебя два раза били, а меня только один.

— Чего они хотят?

— От тебя?

— Саша!

— Скажи лучше, тебя изнасиловали или нет?

— Тебе так важно?

Я подумал: важно или нет? Да, это было для меня важно.

— Не успели. Милиция помешала. Саш, они нас убьют?

— Не хотелось бы. Мы ведь с тобой только жить собрались.

В палате началось какое-то движение, видно, нянечка привезла тележку с обедом. Я поднял руки и прижался лицом к ее теплому, упругому животу. Катя поцеловала меня в макушку, глаза у нее были мокрые. Потерлась о мои волосы.

— Саш, скажи, что я должна сделать?

— Слушаться меня. Будешь слушаться, все образуется.

— Я буду слушаться.

В знак повиновения она быстренько собралась и покинула палату, пообещав вернуться завтра. Я проводил ее до лифта. Там еще кто-то стоял в белом халате. Но нам казалось, что мы одни, поэтому мы обнялись.

— Лучше всего тебе уехать из Москвы, — сказал я.

— Саша, не надо так говорить.

Ее глаза блестели передо мной странным лунным светом, и я не хотел, чтобы они погасли.

Глава третья

К вечеру посетители посыпались как из рога изобилия, вдобавок неожиданные. Первым явился дорогой сынуля Геночка, с которым мы по телефону разговаривали последний раз три месяца назад. По просьбе матери я пытался наставить его на путь истинный. Школу он бросил и не собирался ни работать, ни учиться, а собирался блаженствовать. Разговор получился крайне бессмысленным. Мы наговорили друг другу кучу гадостей, и сынуля подвел итог, дерзко заявив: «Угомонись, Александр Леонидович, какой ты мне отец!»

Конечно, он был прав, я был плохим отцом и мужем был плохим, но все-таки денежек им с матерью подкидывал, особенно когда бывал в плюсе. На его замечание о том, какой я отец, я ответил прямым оскорблением: «Паршивый, наглый сопляк!» — и повесил трубку, некстати припомнив поучительный эпизод встречи Тараса Бульбы с сыном Андреем на польской территории.

И вот он явился не запылился — в модном прикиде, в тесной кожаной курточке, обвешанной дикарскими украшениями, и в просторных фиолетовых штанах.

— Привет, папаня! — поздоровался сын. — Чего-то ты бледный с лица! Заболел, что ли?

Я и не ожидал от него разумных слов, но эти, произнесенные в больнице, прозвучали совсем издевательски.

— Будешь хамить, — сказал я, — сразу убирайся.

— Да нет, пап, надо поговорить.

Он присел на краешек кровати.

— Как ты узнал, что я здесь?

— Нашлись добрые люди, подсказали, — бросил быстрый, не по годам цепкий взгляд на соседей: не подслушивают ли? Меня замутило.

— Ну давай, давай, выкладывай!

— Пап, ты хоть соображаешь, с кем связался?

— Давай дальше.

— Да это же… это же… Тебя раздавят, как муху!

Значит, вот оно что! Продолжают обкладывать.

— Кто тебя прислал?

Ему было всего тринадцать лет, моему мальчику, а в эту минуту, когда он «косил» под взрослого, стало и того меньше.

— Какая разница, кто прислал. Велели передать, чтобы не дрыгался. Это их слова, не мои. Пап, сделай, чего просят. Иначе и тебе и мне кранты.

— Ты их знаешь?

— Намекнули… Пап, это самая страшная кодла в Москве. Ну как тебя угораздило!

В нынешней ситуации Геночка, молодой, да ранний, безусловно, ориентировался лучше, чем я. Для него понятия «наехать», «включить счетчик», «замочить», «обналичить» и прочее были столь же нормальны, как для меня в его возрасте были нормальны понятия «сдать экзамен», «пойти в армию», «влюбиться», «служить Отечеству».

— Мать в курсе? — спросил я.

Гена удивился:

— Ты что, пап? Зачем ей?

— Тоже верно.

— Пап, чего ты им задолжал?

— Пока вроде квартиру.

Он ни минуты не колебался.

— Отдай. Поверь мне, отдай!

— Как у тебя все просто. А где я жить буду?

Пренебрежительная гримаска родных глаз.

— Пап, не обижайся, но у вас у всех как-то мозги набекрень. Точно вы на луне родились. Ну пойми, разделаются с тобой, да и со мной заодно, и кому будет польза от твоей квартиры? Ты хоть немного подумай. Прямо зло берет, честное слово. Как вы жили при коммунистах слепыми кротами, такими и остались.

Геночка был уверен, что наступила новая эра, точно так же, как бабочка, летящая на огонь, полагает, что ей выдался светлый денек. Уверенность прекрасная и святая, но мальчик был не бабочкой, а моим сыном.

— Но с какой стати я должен отдать квартиру?

Гена скорчил гримасу, которая означала, что его терпение, увы, на пределе.

— Есть правила, которые нельзя нарушать.

— Кем же они придуманы?