— А с Берией вы встречались?
— "Встречались" — это неточное слово: я был для него одним из многих тысяч… Ну а видеть "грозного министра" довелось. Кстати, вскоре после испытаний атомной бомбы стало известно, что Берия приедет на комбинат и посетит наш цех № 4. В день его приезда на рабочих местах были оставлены только ответственные исполнители. Мне поручили ждать его прихода у входа в хранилище плутония, которое мы уже к этому времени построили. Но Берия только остановился у входа, выслушал объяснения директора Музрукова и, не осматривая хранилища, пошел дальше. Его сопровождала большая свита генералов.
— И на этом можно было поставить финальную точку?
— Все только начиналось! После испытаний бомбы в цех поступил приказ Б.Л. Ванникова жестко закрепить разработанный технологический процесс в инструкциях. А в конце было сказано, что виновные в нарушении инструкции будут отдаваться под суд… А вскоре цех № 4 прекратил свое существование.
— Вы с удовольствием вспоминаете то время?
— Да, жесткий был режим, огромная ответственность, пристальное внимание начальства, но атмосферы страха и скованности не было. Ученые и руководители, и особенно А.А. Бочвар, сумели создать и поддерживать в цехе особый психологический климат, исключающий расхлябанность, но стимулирующий творческий поиск. И это в значительной степени обеспечило успех.
— А ваша семья приехала к вам?
— Да, и достаточно быстро. Дело в том, что были специальные уполномоченные, которые привозили в "зону" людей…
— Почти как в лагеря?
— Нет, такое сравнение недопустимо! В закрытых городах все-таки были хорошие условия жизни, хотя и существовали определенные ограничения.
— Людей не выпускали за колючую проволоку?
— Тут было определенная дискриминация… Если человек достигал определенной должности, то для него были сильные послабления. Как только я стал заместителем начальника цеха, то Музруков мне разрешал выезжать из "зоны" — уже в 1950 году я поехал отдыхать в Кисловодск. И каждый год я имел возможность поехать куда-то, но подавляющее большинство людей не выпускали. Это, конечно же, раздражало многих, мол, "начальников выпускают, а нас держат за колючей проволокой"…
— Как вы считаете, без такой секретности можно было обойтись?
— Надо представлять и чувствовать атмосферу тех лет. Мы были убеждены, что если информация от нас "выползет", то американцы могут и нанести ядерный удар. А потому "дух секретности" был потрясающий!.. Я вдруг вспомнил один случай. У нас был инженер Усанов. Уже два года прошло, как мы делаем "изделия". Я как начальник цеха принимаю у него экзамены по технике безопасности. Я спрашиваю: "Знаешь, с чем работаешь?" "Знаю, — отвечает, — с материалом 30-Е." Это был шифр нашего сплава. "Ну что это за материал?" Он мне рассказывает о радиоактивности, о том, что и как надо делать, но что это именно плутоний — он и не догадывался! Два года прошло, а он не знает!.. Оказывается, он боится спросить… Он знает только то, что ему разрешено и не более того!
— Слова "плутоний", "уран" не существовали?
— Конечно, нет! Только шифры…
ИЗ ХРОНИКИ СОБЫТИЙ: "Илья Ильич Черняе в вернулся домой с работы поздней ночью, усталый и голодный, и попросил жену, которую разбудил, что-нибудь дать поесть.
"Ешь свой карбонат!" — ответила жена.
Он опешил. В это время проверяли оксалатно-карбонатную схему, и первой его мыслью было, что, вероя тно, кто-то разгласил данные с большим грифом, если его жене уже все известно. Он постарался взять себя в руки и робко приступил к следствию.
"А откуда ты знаешь?" — спросил он.
"Что я знаю?"
"Про карбонат"
"Господи! Откуда знаю. Сама покупала в магазине, возьми в холодильнике".
Илья Ильич рассказывал, что он никогда так не смеялся и никогда не ел с таким аппетитом. Утром Черняев рассказывал эту историю. А потом очень долго, если кто-нибудь в группе был голоден, предлагал ему меню из карбонатов, оксалатов, сульфатов…" (Из воспоминаний М. Пожарской).
— Неужели американцы не знали, где мы делаем бомбу?
— Думаю, поначалу не знали… Потом "географические данные" у них появились, но деталей — а это самое главное! — они не ведают до сих пор… Сейчас разоружение, идут переговоры, и стало ясно (так считают наши некоторые специалисты), что американцы о нелегированном плутонии, который мы применяли, не знают, и они хотели бы понять, как мы это делали… Так что тотальная секретность какие-то препоны перед их разведкой ставила, хотя многое они, конечно же, знали и знают…
— Все-таки было трудно в самом начале или позже?
— Производство складывалось постепенно. После первого "изделия" начали наращивать мощности и объем, а площади оставались прежние…
— Это правда, что у вас не было социалистического соревнования?
— И не только его… Десять лет, пока я там работал, партийная организация не имела права знать, что мы делаем. Ситуация уникальная! Был, к примеру, парторг ЦК — он не мог пройти к нам в цех… Он просто собирал партийные взносы, но провести партийное собрание и обсуждать то, что мы делаем, он не мог… Но после смерти Сталина ситуация начала изменяться: появился горком партии, однако еще долгие годы его представители не могли появляться в нашем цехе…
— Связка "институт — цех" всегда действовала надежно?
— Иначе и быть не может… Впрочем, был случай, который показал, насколько это важно и необходимо. Я уже перешел в институт Бочвара, и тут произошло "ЧП". На комбинате привыкли, что именно они выпускают "изделия", а потому в некоторой степени "зазнались", мол, сможем и без науки… Они выпустили новое "изделие" фактически без ведома института. Через два года стало ясно, что допущена технологическая ошибка… И с тех пор любые изменения инструкций, технологии, любых деталей только с согласия "Девятки". И вот тогда Бочвар назначает меня координатором работ института и цеха… Ни одного шага предприятие не может сделать без института, и это правильное соединение науки и производства.
Страница истории
КАПИЦА ПРОТИВ БЕРИИ
Казалось, у академика не было шансов выиграть эту битву. Но в истории случается всякое, в том числе и невероятное.
Только что прошло Рождество, и Петр Леонидович с гордостью показал нам открытки, которые он получил со всего света. Открытки были аккуратно расставлены по камину, по стенам, и они создавали праздничное настроение, хотя праздник уже давно прошел.
Без сомнения, привычку окружать себя поздравлениями друзей и знакомых Капица вывез из Англии. У нас такое не принято, но мне такая традиция понравилась… Петр Леонидович, кажется, заметил это.
— Тут написаны хорошие и добрые слова, — академик показал на открытки, — и это греет душу… Вы говорите по-английски — и получив отрицательный ответ, искренне огорчился, — каждый интеллигентный человек должен владеть пятью языками: русским, английским, французским, немецким и матерным. Последним я владею в совершенстве! — Петр Леонидович рассмеялся собственной шутке.
Мы пили чай, а потому беседа шла неторопливо и немного хаотично. Академик Капица вспоминал годы, проведенные в Кембридже, потом начал размышлять о романе Солженицына, вспомнил о приеме у королевы… Потом он вдруг резко встал, начал перебирать груду книг — достал одну из них, протянул ее Ярославу Голованову, с которым мы вместе были в гостях у Капицы.
— Посмотрите, — сказал он, — в этой книге написано, что я отец советской атомной бомбы! Это полная чушь! Кстати, вся история создания оружия тут представлена неверно, но люди покупают такие книги и думают, что все происходило так, как здесь представлено. На самом деле история иная, подчас более драматическая, чем кажется.
— Вы переписывались со Сталиным, не так ли? — спросил я.
— Было и такое… Но об этом еще рано говорить. Впрочем, если я долго не писал ему, то он через Маленкова напоминал мне об этом…
В тот день Петр Леонидович Капица показал лишь несколько своих писем Сталину, но опубликовать их не разрешил…
— Не время, — коротко заметил он. — Так же, как и рассказывать об атомной бомбе. Впрочем, об этом лучше всего спросить Якова Борисовича Зельдовича и Юлия Борисовича Харитона — они лучше меня знают…
Петр Леонидович скромничал. Но это в полной мере выяснилось через много лет, когда академика Капицы уже не было среди нас и когда впервые были обнародованы некоторые документы и материалы, рассказывающие о судьбе "Атомного проекта".
Прозорливость великого физика не может не поражать! Приведу лишь два документа, которые, на мой взгляд, весьма убедительно свидетельствует об этом.