Читать интересную книгу Далекие ветры - Василий Коньяков

А Пронек уже поднимал меня. Я чувствовал его выдавшиеся колени и напряженный живот. Сейчас он будет падать, наваливая на себя, а я…

Я был приподнят, почти висел на его руке, туго стянутый брюками. Мне уже не хватало воздуха. Подступила холодная обреченность.

О, я помнил этот его рычаг! Взорвавшись, поймал миг, точку его броска.

— Х-х-о, — грузным рывком осадил себя.

И… будто распустили на мне шнурки, и я расползся весь, так стало легко… о-оп! Ноги Пронька рыбьим хвостом шлепнулись о землю.

Пронек вскочил и, косолапя, крутился на месте, еще боялся во всю силу стать на ноги.

— Ой-ей-ей! — ликовали вокруг. — Пронь, смотри: ямы! Ой… Ну нашел… Пятки-то целы?

Я почувствовал охватывающий холодок. Потрогал, крадучись, брюки и коснулся гладкой кожи ног.

Рассадил… Здорово или не здорово? Но разглядывать не хотел.

Пронек подошел ко мне, помялся с непонятной озабоченностью, спросил осторожно:

— Я у тебя там ничего не порвал? Втоки как будто?

— Нет, — сказал я, — показалось.

Ушел домой, снял брюки, долго рассматривал. Они лопнули ниже ширинки, разошлись до колен по свежему. Я их снял и не показал маме.

В восемнадцать лет Пронек уже был урослив, как двухгодовалый бычок, привязанный к столбу. Бык мог сорваться с веревки, раздирая металлическим кольцом нос. Кровь и боль были ему желанны — они распаляли его. Клубки мышц перекатывались под кожей, а он шел по улице и гудел. Женщины с ведрами прятались в ограду, а он минуту ковырял землю у ворот. Подводы сворачивали с дороги. И если он ничего на улице не поддевал, то удовлетворялся наведенным страхом. Он уже умел отвоевывать себе чужую кормушку.

С людьми Пронек не считался, потому что люди никогда к нему добрыми не были.

Неизвестно, куда бы привела его безнаказанная строптивость, если бы не одно обстоятельство.

Осенью его сестра косила хлеб на комбайне, стояла на мостике у штурвала. Вдруг ей стало плохо. Тракторист остановил трактор, помог спуститься на землю. Штурвальный побежал за подводой — отвезти в больницу, но она через час умерла, прямо на поле.

Таких похорон еще в деревне не было. Играл духовой оркестр. Протяжные ноющие звуки ужасали. Гроб поставили у могилы. Много было народу — вся деревня. Представитель из райкома был — Кагадеев.

— …четырнадцать лет проработала Наташа Кузеванова комбайнером. Все знала. И холод, и недоедание. Вынесла тяготы войны, но не ушла с комбайна. — У Кагадеева перехватывало голос. Говорил он хорошо, по-доброму. — …она жила среди нас. Была настоящим беспартийным большевиком. Всегда скромная, с бескорыстной, чистой душой…

И вдруг все поняли это, как прозрели. И Пронька заново увидели. И у него словно пружина отпустилась. Пронек женился. На Махотиной. У Махотиных семь девок. «Просто напасть».

Я помню, что под деревянную стену их сарая весной убегал ручей. Бежишь, бежишь за ним, следишь желтую соломинку, а он исчезает под нижним бревном в заглаженной вымоине, будто Махотины его украдали. Девки все в замызганных одинаковых платьях, пугливые, с большими глазами. «Напасть». Да разве такой карагод с рук сбудешь?..

Пронек посватался к предпоследней, Наде. Она пошла. Женщиной стала она статной. И вдруг все увидели, что Махотины красивы. И оказалось, что большие глаза — это не так уж и плохо. Светятся синим на все лицо. Родила она Проньку двоих детей — большеглазых, как сама. У последнего чуть широковат нос — Проньков. Он боек, и уже зовут его в деревне «Санек». Не трогает их глаза трахома. Да и у Пронька веки спокойны, и пробились на них новенькие черные ресницы.

Мы сидим с ним друг против друга. Пронек молчит, смотрит в пол. По прыгающим ресницам я замечаю, что он думает о чем-то энергично.

Я срезаю шпагат, стягиваю его с углов подрамников. Пронек приседает и помогает разворачивать бумагу.

В тугих ячейках перевернутого холста виден грунт.

— Я к тебе вчера приходил.

— Я знаю.

— Не дождался.

— В каком твой последний учится?

— В четвертом.

— А дочка?

— В шестом… Ты отстаешь.

— Жену я твою давно не видел. Девчонкой еще…

— Она про тебя спрашивала.

Я снимаю холсты. Они легко, с липким треском, отдираются от прокладок. Я ставлю один на пол у стула.

Пронек оживляется в нетерпенье, затихает и наклоняется к холсту лицом. На лицо ложится ровным отсветом теплый рефлекс. На полу от картины радужное сияние.

…Выхватило солнце кусок ограды, мальчишку в телогрейке с ведром в руке. Телогрейка до колен. Рукава подвернуты. Ведро еще влажно. Перевернутый лоток рядом, намазанный коричневым месивом. Под тоненьким слоем ледка слой аквариумной зелени и сосулечная бахрома. Лоток — давнишняя мальчишечья радость. Толстая доска с метр. Вдалбливали в нее три столбика — один спереди, два сзади, и сверху на них прибивали тоненькую дощечку под уклоном. Чтобы утяжелить основание, мазали его коровьими шматками, еще теплыми. Чем толще, тем лучше, чтобы не перевернулся. Обливали водой. Он как Ванька-встанька: неповоротлив, глыбисто скользок. Толкая перед собой, разбегались по дороге, почти влекомые этим ледяным утюгом, падали на дощечку. И прыгала дорога под животом…

На перевернутом лотке оплывает густая масса, схватывается зеленым льдом. Солнцу радостно на нем. Лед сквозит, как темное бутылочное стекло. Солнце в глазах мальчишки. Мальчишке весело. Он сделал… Сам… Облил только что… Пусть подстынет чуть. А потом перевернуть… Ничего, что руки красные, как лапы у гуся. Это же утро! Мороз. Зато солнце теплое, а у него еще день. Понятно?

— У тебя хорошо лед получался, — сказал я Проньку.

— Я руками мазал.

— Зато у тебя стойки шатались.

— Долбить нечем было. Я гвоздь расплющивал.

Пронек, так же не отрываясь, смотрел на картину.

— Консервные банки к передней стойке прибивали — бересту жечь. Ночью с лотком бежишь, а пламя гудит, искры об пимы бьются. По всей дороге огни.

— Председатель банки посрывал…

— Сейчас пацаны сами лыжи не делают. Покупают все. Я своему уже вторую пару привез.

Пронек не моргает, и мне хочется смотреть на его лицо, показать ему все. Я ставлю перед ним полотна, наваливаю на стены, на ножки стола. Последним закрываю мальчика с ведром.

И лицо Пронька погружается в сиреневый холод. Глаза растерялись:

— А это что?

— Нравится?

— Не знаю. Плывет в глазах все. Мельтешит, как снег ночью. И не пойму. И жутко.

— Это последнее.

— Как будто баловался.

Проньку не хочется разговаривать, и он долго молчит.

— Надо же… Что из тебя получилось. А ведь ты со всеми вместе рос. Вишь как светится… Это же все в тебе так… Мы всегда с тобой дрались почему-то, — говорит Пронек.

— Я тоже злой был…

— Тебе весело жить, наверно?

— Давай выпьем, — говорю я. — Ты посиди. Я в магазин схожу. И выпьем…

— Нет. Я у тебя уже пил. Мать беспокоить. Опять обидится. Пойдем ко мне, а? У меня все бывают, а ты нет. Пойдем. Жена обрадуется. Она тебя помнит и не видела.

Пронек загорался. Неожиданность возможности взбудоражила.

— Увидишь, как я живу. Телевизор посмотришь…

И вдруг я понимаю его откровенную радость, его распахнутую простоту.

Всю жизнь Пронек доказывал, что он не хуже других, а жизнь не признавала его полноценности и ущемляла гордость. Сейчас он имеет все: дом, телевизор, умную красивую жену. Имеет… Поднимался он к этому вместе со всеми, и люди не заметили, что он почитаем. Сознание людей примирилось и приняло это как должное. Люди разъехались. Приехали новые и принимают его таким, каков он есть. Они не знают эволюции его жизни. Они равнодушны к нему. А я то больное и тоненькое звено, которым связан он со своим детством, со своей деревней, с ее глубинными истоками. Ему хочется видеть мои глаза, услышать несколько слов, чтобы утвердиться в сознании, что теперь он человек. Без меня ему похвалиться некому. Он ждал красивого чувства — торжества.

И еще я знаю, что здешние люди принимают меня за человека, который что-то знает, умеет лучше их. Я посланец в другой мир, по мне они хотят проверить себя. Я ценен тем, что не умеют они. Они предполагают во мне больше, чем я вижу в себе сам.

— Пойдем, — говорю я Проньку, — мне хочется здорово с тобой напиться.

11 декабря.

— Теть Шур, а Дмитрия Алексеича нет?

— В кочегарке он. Говорит, его Андрей Уфимцев на картину рисует.

— А Андрей что, здешний?

— Наш. Деревенский.

— А вы видели? Хорошо он рисует?

— По-всякому. Если близко — и не поймешь. Краски много наляпано. А отойдешь — соберется все, и будто лицо получается. Он ведь учился много. Далеко где-то.

Тетя Шура оттянула нитку в сторону, и шерстяной клубок шевельнулся в ее подоле. Она опустила вязанье на колени.