Читать интересную книгу Далекие ветры - Василий Коньяков

— Что плохого-то? Вот и хорошо… И правда, человек измучился весь. Почернел даже. Мы свои, деревенские, а не видим, когда он спит, — сказала тетя Шура. — Четыре часа, а он уже на машине поехал.

— Голова садовая… А если он не видит, что плохое дело происходит… Народ портится… Я ему говорю: «Нечестно ты делаешь…»

— Ты, дед, беспартейный и выдумываешь, не понимаешь ничего. Людей баламутишь.

— А может, у меня голова партейная. Мало что билета нету. А ты еще молодой и не прислушиваешься… Мы вместе все работаем в колхозе, все в одну кучу. А ети люди продали картошку и что сделали… Сумму в общую кассу положили, а долю себе… в карман. Еще раз поехали, еще положили. Безнаказно. Аппетит все растет. И покрывают друг дружку. А я не ездил и знаю, что ты от меня спрятал. Значит, я тебе уже не доверяю и буду выглядывать за тобой из-за столба.

— И правда… — удивилась тетя Шура. — Что делается! Даже Захаров, старик. Привез старухе часы на руку, становинку шелковую. А мы с ней век в холщовых ходили. Страм один.

— Шуметь стали… Давай теперь меня пошли. И… так и постановили на собрании — других послать. Все знают, зачем просятся. И председатель знает. Я ему сказал: «Ты Чекина посылаешь, а он двенадцать хромовых кож привез и шкурок каракулевых».

— Он хорошо с колхозом рассчитывается, его килограмм картошки дороже всех обошелся.

— Ну так что ж? Он оборотистее…

Председатель не видит… Что назрело? Нездоровье… Разве надо молчать? Мы в колхоз зачем шли? Наесться досыта, и чтобы на работе вместе и на празднике вместе. И чтобы люди друг дружку видеть хотели… И чтобы я знал, что мы с тобой честные и ты от меня душу не спрятал. И колхоз с етим справлялся. Так у нас уже было. А сейчас нет… Ничего из етого не получается…

Если мы, старые мужики, умрем, значит, никто не будет знать, чего мы хотели. Разве мне можно мое понимание с собой унести? Люди не туда идут… Я сказал, а председатель ашширяется… Я в газету тогда написал. Про самое главное. В деревне внутри все, не напоказ. Да вот письмо лежит все, не отослал. Думаю, написал не так.

— Можно мне это письмо взять?

Дмитрий Алексеич посмотрел на меня вопросительно.

— Ты, бабка, его никуда не забельшила?

— Не встревай ты, Кать. Он сам всегда в чужой хомут лезет. Дед… — одернула тетя Шура с укором, — не лезь со своим письмом. Изорви. Не хватает у самого склепки — других не пристегивай.

Дмитрий Алексеич встает, снимает с полочки у иконы ученическую тетрадку, кладет на стол.

— Вот… Про это в деревне все знают. Старые и молодые. А вот почему об этом не напишут молодые? Почему? Молчишь? А-а-а…

Желтый зуб его обнажился, глаза расширились за путаными седыми бровями, а в них металась маленькая и испуганная я.

Домой я шла поздно и не чувствовала мороза. Только к алюминиевой дужке бидона липли варежки.

Юрка спит, а я стараюсь разобрать на школьных листах тетрадки угловатый почерк, понять суть косноязычного письма. Перечитываю и перечитываю. А за строчками слышу саркастическую издевку деда, неодобрительное и хриплое: «А-а-а-а…» Словно знает он, уверен, что не дано мне понять его. Слишком молода я, чужая. Он все смотрит и ищет в моих глазах что-то.

Если бы я не слышала его сегодня, как однобок и неясен казался бы он с этим письмом!

Так что же еще ему нужно сейчас, когда стар, когда уступил главные дела свои другим людям?

Вот оно, это письмо. Длинное… Без исправлений. Я хочу его запомнить таким для себя.

«Много уважаемый редактор.

Просим поместить нашу заметку.

Два щастя в один год.

В крестьянстве сибири бываить так. Потрудились хорошо вырастили хороший урожай убрали вовремя, заготовили корма для скота, ето большое счастья. Будит на трудодни хлеб и деньги. И государству хорошо когда мы выполним все обязательство перед государством по всем видам заготовок.

Но у нас в колхози по Ленинскому пути имеица привычка торговать картофелем возить далеко в другую республику в город Ашхабат. В 1961 году было отправлено двадцать три вагона. Из етай тарговли колхоз получил убытку расхитили денег в сумме сто шестьдесят тысяч в старых деньгах. Ревизионная комиссия установила. Несмотря на ето председатель артели Измаденов Петр Сергеевич в 1962 году в апреле месяце посылаить в Ашхабат один вагон картошки с членом колхоза Чекиным который недно кратно ездил в Ашхабат, и в колхознай вагон председатель дал разрешение нагрузить его личную картошку в количестве семнадцать центнеров. Но ета картофель была ем закуплена у колхозников по дешевой цене по пять копеек килограмм. А Вошхабати продавал по сорок копеек килограмм. За ету поездку он получил чистыми деньгами шестьсот восемьдесят рублей в новых деньгах. Ето потому, что за вагон проезд картошки оплатил колхоз и кроме того ему оплатили суточной как командировшный по три рубля в сутки и начисляли трудодни два трудодня в день.

На вопрос к председателю зачем даете нажится часному лицу, ето же обман колхозников, колхозники оплатили все расходы за проезд, председатель ответил.

Раз колхозного картофеля нехватило догрузить вагон, так пусть он поторгует своей. Еще лучше в сентябре месяце в 1962 году снова посылаить два вагона картофеля в Ашхабат из нового урожая. Тоже Чекина и дает ему продать из етих вагонов две тонны для своих сопственных нужд. Со слов его он продавал картофель по тридцать копеек килограмм.

Спрашивается сколько он мог нажить дармовых денег за две тонны. Да кроме того на ети деньги в Ашхабате покупает товар. Както хром и продает колхозникам по выгодным ему ценам. Все ето делаица на глазах колхозников. И знаить председатель колхоза как хорошо грамотной что законом в совецком Союзи строга пресекают всякие дармовые наживы. Ети люди как тунояцы хотять прожить за счет чужова труда. Чекин за две поездки нажил тысяча двести восемьдесят рублей.

Вот какие счастья бывают два раза в году. Ето только один пример. Таких примеров много и они обижают всех чесных колхозников. Повидему здесь нужно увязаца газете. Заставить все нажитые дармовые деньги внести в кассу колхоза. А им хватить начисленных трудодней на общих основаниях. А председателю подсказать, так как он новый человек в нашем деле.

Настоящую заметку подтверждает член ревизионной комиссии колхозник  К о р о л е в».

— Юрка, Юрка… Послушай!..

Юрка со сна тупо сидит на кровати. Подтягивает к подбородку коленки, протирает о них глаза.

— На этой картошке давно копья ломают. Бездоказательно все… Она же бьется при разгрузке, сыреет. Бывает, ее и по двадцать пять копеек пускают. И вообще… Отключайся, старуха. Давай спать.

Утром я отнесла тете Шуре миску.

— Что ты так рано-то?

— Вам, наверно, она нужна.

— Что ли, она у меня одна? Ну, поставила калину-то?

— А я не знаю, как ее готовить.

— Я научу… Как печь протопишь, ставь на под сразу. В горшке. В русской печке она хорошо напаривается. Сок у нее как вино густое… А то можно туда немного муки подмешивать — но если это нравится только. Постой-ка, — остановила меня тетя Шура, взяла миску, вышла в сенцы.

— Вот… Добавишь туда, пока она не остыла.

В полированной миске крупчатыми грудками лежал мед. В теплоте он отекал обожженной керамикой.

— Бери, бери… Это самая лекарственная еда. Самая чистая. А калина вкусней холодная.

Уже у двери я спросила:

— Теть Шур. Чекин-то где работает?

— А нигде. На пенсии. Сядет у ворот на бревне и сидит. У нас как-то свеклу дождями заливало. Уже заморозки начинались. Председатель машины на улицу дал, бегает по домам, всех собирает, просит: помогите, одно поле пропадает. Я смотрела, смотрела, завязала хлеб в узелок и полезла. А он у своего дома стоял. Кто-то сказал: «Бабка-то Королева куда?» А он: «Да она ведь все на фарсы». Любит подковырнуть.

IV

— Тебе свет не мешает? Я двери нарочно открыла. Здесь теплей. Морозы-то — треск стоит…

В избе уже настыло с вечера. Вдыхаешь воздух, он глубоко растекается, знобит глаза и лоб.

Мама накинула на меня тулуп, подоткнула под пятки. Стеганое одеяло затяжелело, придавило теплом к кровати.

— Как завтра поедешь-то? У тебя и пимов нет.

Постояла в темноте, ушла.

Крутится колесо прялки, мама мягкими движениями выдергивает из кудели пряди, а глазок барабана собирает их, скручивает, тянет из-под пальцев. Как по выплеснутому на пол керосиновому пятну, бегает язычок пламени, загасая и нарастая, обегают куделю черные стропики, собираются в пучок, и шерсть истекает с гребня тоненькой ниткой. Качается локоть, а ладонь то придавливает нитку в воздухе, то приспускает, и эти движения не мешают ее сосредоточенности.