Читать интересную книгу Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге - Отто Рюле

— Бомбы с продовольствием! — ехидно пошутил кто-то.

За сутки до этого, получая на складе продовольствие, я слышал разговор о том, что наша армия насчитывает ровно сто семьдесят тысяч человек. «Интересно, — подумал я, глядя на опускающийся груз, — а как же теперь будут доставляться к нам боеприпасы и горючее? Тоже будут сбрасываться на парашютах?»

Правда, некоторые самолеты все же стали садиться на аэродроме, но продовольствия они привозили очень мало. За период с 12 по 16 января в среднем в день доставлялось около шестидесяти тонн продовольствия. В последующие пять суток эта цифра выросла до семидесяти девяти тонн, а 22 и 23 января она упала до сорока пяти тонн.

Чем меньше становился район котла, тем чаще продовольствие, сброшенное с самолетов, попадало в руки противника. Когда уже нельзя было использовать парашюты, пилоты сбрасывали хлеб, колбасу, горох и прочие продукты прямо в мешках или картонных ящиках. По 6-й армии был издан строгий приказ — под страхом смертной казни сдавать все найденное продовольствие на продсклад.

Вечером в землянке врачей все только и говорили о положении в «Питомнике».

— Давайте включим радио, — предложил старший провизор. — Сейчас как раз должны передавать последние известия.

И он начал вращать ручку настройки приемника. Послышались музыка, позывные солдатского радиопередатчика «Густав». Когда музыка кончилась, диктор зачитал сводку Верховного главнокомандующего от 16 января 1943 года.

Нас, конечно, больше всего интересовали события, имеющие непосредственное отношение к Сталинграду.

Наконец дошла очередь и до них:

«…В районе Сталинграда наши части вот уже несколько недель мужественно обороняются от наседающего со всех сторон противника. Вчера они отбили сильные контратаки пехоты и танков противника, нанеся им большие потери».

— Ну, вот видите, господа, — заговорил доктор Шрадер. — Выходит, положение наше не так уж и плохо! Фронт держится, а разговоры о том, что аэродром «Питомник» захвачен противником, — просто выдумка.

— Было бы очень хорошо, — заметил я, — если бы все это было правдой. Я же лично считаю, что эта сводка главного командования вермахта — самая настоящая небылица. Жаль, что вчера вас не было вместе со мной в Гумраке. Вы бы собственными ушами послушали, что рассказывают штабные офицеры, которым 14 января чудом удалось спастись от русских танков.

— Значит, вы осмеливаетесь утверждать, что Верховное главнокомандование лжет? — с гневом спросил дантист.

— По-видимому, да, — ответил я. — Больше того, считаю, что это не первая и не последняя ложь, которой нас пичкают в течение восьми недель.

— Своими разговорами вы подрываете дух наших войск, — бросил мне в лицо дантист. — Это пораженчество чистой воды.

При слове «пораженчество» я невольно вспомнил капитана медслужбы Бальзера, который незаметно удрал из котла, как только почувствовал опасность. А уж каких красивых слов он только не говорил! Не хуже этого дантиста.

В наш разговор вмешался доктор Герлах.

— Не так горячо, господин Шрадер, — сказал он. — Лучше объясните, что именно вы понимаете под «духом наших войск»? Уж не имеете ли вы в виду дух этих несчастных, которые, как перепуганные и загнанные до смерти зверюшки, прячутся по землянкам и убежищам? Скажите, думали ли вы когда-нибудь о том, что вот вам, врачу, придется работать и, быть может, умереть в такой дыре?

— Я знаю только то, — с перекошенным от злости лицом проговорил дантист, — что мы обязаны спасти Германию и нацию от смертельной опасности. Ради этой цели мы участвуем в этой битве. Ради этой цели мы должны держаться и выстоять.

— Господин Шрадер, — сказал я, — все мы выполнили свой долг. Мы и дальше будем оказывать посильную помощь больным и раненым. И, если потребуется, умрем вместе с ними. Однако все это не мешает нам задать самим себе вопрос: «Почему?» Спросить это мы имеем полное право — и как люди, и как немцы.

— Первый и самый главный долг солдата — стойкость, — возразил мне Шрадер. — Война — большое испытание для немцев. И тот, кто этого не понимает, зря носит военную форму.

— Изволите понимать это как оскорбление? — спросил капитан. — Но меня вам этим не оскорбить. То, что вы называете «стойкость», — не что иное, как глупое упрямство. Перестаньте бросать на ветер красивые фразы и не называйте других пораженцами.

— Нервы у всех нас сильно взвинчены, — заметил я, — поэтому ваших слов мы не принимаем всерьез. И все же в одном я хочу вам возразить, а именно: стойкость становится пустой формальностью, если не учитываются реальные возможности. Я, правда, не могу похвастаться тем, что мне известна первопричина всех наших страданий. Однако я хочу найти ее. В сегодняшней сводке Верховного командования ее нет, так как сводка лжива.

На следующий день в офицерской землянке разговор как-то не клеился — разногласия были слишком серьезными.

По установившейся традиции у нас врачи и санитары ходили и работали без оружия. В то утро доктор Шрадер, отправляясь на работу, нацепил на пояс кобуру с пистолетом.

— Господа, — обратился он ко всем, — не следует забывать, что эта штука стреляет. Русские у нас под носом. Семь пуль для них, последняя — себе в грудь.

— Как прикажете понимать вас, господин Шрадер? — спросил его капитан Герлах. — Уж не хотите ли вы стрелять по русским прямо в лазарете?

— Именно так. Прежде чем пустить себе пулю в лоб, я убью нескольких большевиков.

— Это безумие! Что вы предлагаете? — оборвал его я. — Подумайте о раненых. Если хоть кто-нибудь из нас окажет сопротивление, начнется перестрелка, в ходе которой могут пострадать невинные.

— Подумайте о жене и детях, — добавил доктор Герлах. — Уж не думаете ли вы, что они обрадуются вашему самоубийству?

— Пусть вас это не тревожит! Как бы там ни было, русским я живым в руки не дамся! И перед смертью уложу не одного из них…

— Точно так же поступлю и я, — раздался вдруг голос фельдшера Рота. — Неужели вы верите, что русские берут в плен? Они схватят нас, допросят, а потом — пулю в затылок или отправят на пожизненную каторгу в Сибирь. Нет, благодарю, я на это не пойду!

В то время как капитан Герлах встал на мою сторону, доктор Вальтер и Штарке разделили мнение дантиста. Инспектор же остался нейтральным. Он не присоединился ни к одной из сторон.

Я понимал, что при такой расстановке сил может получиться большая неприятность.

— Господин Шрадер, — обратился я к дантисту, — вы что-нибудь слышали о Женевской конвенции в отношении военнопленных? Советский Союз тоже подписал эту конвенцию. Кроме того, предлагая нам капитуляцию 8 января 1943 года, советское командование ясно написало, что всем раненым, больным и обмороженным будет оказана медицинская помощь. Если мы сами будем придерживаться Женевской конвенции, не будем применять оружие, не снимем повязок Красного Креста, противник не откроет огня.

— Вы можете делать, что вам заблагорассудится! Я же поступлю так, как считаю нужным. — С этими словами дантист схватил свою меховую шапку и вышел из землянки. На ремне у него болтался пистолет.

Я решил немедленно рассказать обо всем этом главному врачу.

* * *

Связной мотоциклист сообщил нам, что 23 января будет последняя выдача продовольствия, после чего склад прекращает свое существование. 21 января части Красной Армии заняли аэродром западнее Гумрака, а восточнее окружной железной дороги советские минометы обстреливали продовольственный склад.

Рано утром, когда густой туман еще не поднялся над землей, мы выехали из Елшанки.

Кроме меня и водителя в полуторке были двое солдат, которых я взял на случай, если машина где-нибудь застрянет в снегу и нужно будет ее откапывать.

По всему чувствовалось, что Красная Армия и в этот день не оставит нас в покое. Накануне русская артиллерия вела в течение получаса ураганный огонь по юго-западному району котла. Отдельные снаряды взрывались километрах в двух от госпиталя. Минометные обстрелы продолжались часами. Очень часто мы видели в небе огненные хвосты, оставляемые от залпов катюш. После полудня к нам стали прибывать новые раненые. Все они были перепуганы до смерти.

По всей видимости, русские вели наступление в направлении Воропанова.

Этот населенный пункт находился в восьми километрах западнее госпиталя. Наш путь лежал через Воропаново.

Не успели мы проехать и десяти минут, как впереди увидели два грузовика. Неужели это катюши?

Это были обыкновенные грузовики. В темноте они, видимо, съехали с дороги и скатились в эскарп. Я приказал шоферу остановиться и вылез из кабины.

В кабине первого грузовика никого не было. Возле заднего левого колеса лежал мертвый. Левая рука его была в гипсе. Я заглянул в кузов. В нем оказались двадцать замерзших раненых.