слушает его невнимательно. Сосредоточен он на чем-то другом.
– Надо погрузить на майале мины, – говорит он наконец. – Военно-морская разведка информирует о прибытии английского авианосца.
Лица обоих товарищей оживляются. Маццантини смотрит на далекий Пеньон, и на губах у него играет озорная улыбка: так улыбается ребенок, глядя на витрину кондитерской.
– Если не задует южный ветер, восточный пару дней продержит бухту в покое. Хорошо бы устроить англичанам скверную ночку.
Оба водолаза соглашаются. Скуарчалупо искоса поглядывает на Ломбардо и наконец решается:
– Мы говорили о той женщине, капитан-лейтенант.
Лицо офицера омрачает тень.
– А что с ней такое?
– Тезео спокоен, он ей всецело доверяет. – Неаполитанец показывает на своего товарища. – А я не так чтобы очень.
Ломбардо сверлит его глазами с осуждением. Но для Скуарчалупо это не имеет значения: между ними не может быть секретов. Одно из неписаных правил отряда «Большая Медведица» – все делить с товарищами: и подозрения, и надежды. Невысказанные мысли, хорошие или плохие, но удержанные внутри, могут иметь разрушительную силу и создадут проблемы. Поэтому все высказывается, подвергается анализу и обсуждается. Те, кто может вместе умереть, должны научиться вместе жить.
– Тогда, на берегу, она поступила со мной благородно, – возражает Ломбардо. – Она сказала обо мне только нашим.
– Это правда. Но два дня назад…
Маццантини прерывает их, подняв руку:
– Я попросил навести о ней справки наших агентов в Вилья-Кармела… Ее зовут Елена Арбуэс, и она потеряла мужа во время бомбардировки при Масалькивире. Муж был моряком торгового судна, которое достали английские снаряды. Она получает вдовью пенсию и держит книжный магазин в Ла-Линеа.
– А политическая деятельность?
– Никакой. Она не вступала в Фалангу[15], и, по сведениям из гражданской гвардии, ее документы совершенно чисты. У нее также нет никаких подозрительных контактов на Гибралтаре.
– Но она преследовала нас в Альхесирасе, капитан-лейтенант, – не унимается Скуарчалупо. – Она узнала Тезео и сторожила нас в порту.
Офицер засовывает руки в карманы и качает головой, не отрывая взгляда от Гибралтара; пожалуй, он несколько встревожен.
– Да… Это брешь в нашей безопасности. Надо закрыть ее, так или иначе.
3
Книжный магазин на Лайн-Уолл-роуд
Благодаря восточному ветру небо совершенно безоблачно, когда Елена и доктор Сокас переходят линию разграничения. Контроль очень строгий: миновав испанских гвардейцев, они встают в очередь в крытом бараке, где гибралтарские пограничники проверяют документы. Некоторых граждан досматривают сверху донизу. Службу несут полицейские в форме и английские солдаты в тропических панамах, шортах и с примкнутыми к ружьям штыками.
Высокий, светловолосый бобби[16], чья внешность контрастирует с сильным андалузским акцентом, узнает Сокаса и указывает ему на боковую дверь, где народу значительно меньше:
– Проходите здесь, доктор… Незачем вам стоять в очереди.
– Сеньора со мной.
– Пусть тоже проходит.
Их быстро пропускают; пограничники мельком бросают взгляд на их бумаги, и вот уже Елена и доктор Сокас идут по Спейн-роуд к военному аэродрому, где их останавливает предупреждающий вой сирены. Несколько солдат в голубой форме британских ВВС сооружают перед ними заграждение, и почти тут же два самолета касаются земли: слышится рокот моторов, скрип железа, и за ними тянется длинное облако пыли.
– «Спитфайры», – говорит Сокас. – Прекрасные истребители.
Доктор снимает панаму, чтобы лучше видеть, приставляет ладонь к глазам, закрываясь от солнца, и любуется самолетами с удовольствием человека, любящего технику.
– Не так прекрасны, как локомотив «Пасифик 462», но в них тоже есть свое очарование, – заключает он.
– И к тому же они летают, – добавляет Елена.
– О-о, то, что они летают, – их главная ценность. Ты когда-нибудь летала на самолете?
– Никогда.
– А я только однажды. Я признаю, авиация полезна для войны; но в мирной жизни, к которой мир когда-нибудь вернется, удовольствия от полетов люди получать не будут. Быстро преодолевать расстояния – это, конечно, весьма практично, но все-таки невозможно сравнить с вагоном первого класса в поезде, когда едешь с книгой в руках, любуясь в окно окружающим пейзажем. И можно дремать на удобном спальном месте под ритмичный стук колес.
Елена смотрит на него с улыбкой:
– Ты это серьезно, доктор?
– Конечно, серьезно. Такая молодая и образованная женщина должна быть восприимчива к подобным вещам. – Он смотрит на нее искоса, по-отечески. – И потом, во время путешествия может возникнуть какая-нибудь идиллия.
– Оставь эти идиллии, доктор, – вздыхает она.
– Ладно, назови, как хочешь: флирт, ухаживание, гламур, социальные контакты… Ты сейчас в расцвете жизни. Самый подходящий возраст.
– Да… самый подходящий, чтобы продавать книги.
– Не глупи. Разве можно сравнить воздушное путешествие в тесном пространстве самолета с огромными европейскими экспрессами? А бургундское вино, дрожащее в бокале, вагон-ресторан при электрических свечах в Голубом экспрессе или Восточном?
Лицо Елены становится серьезным.
– Сейчас эти поезда перевозят солдат.
– Все вернется на круги своя, можешь не сомневаться.
Елена через силу слегка улыбается. Она-то знает: есть вещи, которые не вернутся на круги своя, и люди, которые никогда и никуда уже не вернутся. Война унесла их навсегда.
– А ты романтик.
Сокас поправляет галстук-бабочку и мечтательно смотрит на Елену из-под полей шляпы. На секунду кажется, будто его посетили грустные мысли, однако доброе расположение духа побеждает.
– Не стану отрицать, дорогая моя подруга… Я действительно такой и есть. Романтик.
Они проходят через туннель, пересекают площадь Больших Казематов и выходят на Мейн-стрит. Торговая улица колонии, такая оживленная перед вступлением Британии в войну, сейчас выглядит мрачновато. Ни голубое небо, ни белые фасады не могут развеять атмосферу печали: мало людей в гражданской одежде и много в военной форме, некоторые магазины закрыты, в других покупателей почти нет. Только перед лавками с хлебом, мясом, растительным маслом и табаком выстраиваются очереди из гибралтарцев и испанцев, почти целиком состоящие из мужчин. У входа в административные здания стоят вооруженные часовые, окна заклеены крест-накрест бумажными полосами и завалены мешками с землей. Напротив собора Санта-Марии в газетном киоске, подвешенные бельевыми прищепками, предлагаются вниманию прохожих