Мари-Анна не рассталась со своим жилищем на улице Шаброль, но даму, страдающую ревматизмом, заменила другая дама.
Любопытство настигало марианну и здесь; театральный служащий, которому поручили приносить ей расписание репетиций, отныне каждое утро приносил ей кучу писем и визитных карточек.
Среди карточек, которые чаще всех появлялись в ее уборной в Итальянской опере и у нее на квартире, была карточка молодого человека по имени Филипп Бейль. В конце концов Марианна заметила это.
Заметил это и Иреней де Тремеле.
Начертаем здесь огненными буквами: среди всех мучений в кругах ада, которые описал флорентийский поэт, нет равных тем мукам, которые испытывает человек, имеющий несчастье полюбить артистку. Всю Европу могло бы залить море слез и крови, пролитых из-за этих женщин с тех пор, как возник театр. С той минуты, как над предметом обожания Иренея загорелась люстра, он почувствовал, какие страдания его ожидают. В тот вечер он окинул зрительный зал взглядом, исполненным ненависти, и понял, что между ним и публикой начинается война не на жизнь, а на смерть.
Будучи совершенно согласен с музыкальным издателем, он торопил отъезд Марианны в Англию.
Марианна рассталась с Парижем не без некоторого сожаления: ей было грустно покинуть «свою публику», и, несмотря на все доводы, которые любовь внушила Иренею, она немного сердилась на него, считая, что это эгоизм.
Признаем также, что, не считая таланта и красоты, Марианна ничем не выделялась среди других женщин. Ее ум нужно было развивать, ее сердце – пробудить.
Впрочем, чего ради стала бы она разделять опасения Иренея, коль скоро искусство, распахнув перед ней свои самые заманчивые двери, обещало ей одни только радости?
Кое-какие дела не позволяли господину де Тремеле уехать одновременно с Марианной. Он остался в Париже на месяц.
Первым письмом, которое получила Марианна через два дня по приезде в Лондон, было письмо от господина Филиппа Бейля.
В отличие от Иренея господин Филипп Бейль не был человеком сдержанным и степенным. Его на редкость привлекательная наружность говорила о веселом нраве и смелости. Он был высокого роста, громко разговаривал и быстро действовал. В нем чувствовалось нечто от природы придворных офицеров эпохи Людовика XIII.
Он мгновенно и шумно заявил Марианне о своих притязаниях. Это был превосходный способ для того, чтобы если не устранить соперников, то, по меньшей мере, напугать их: ведь что бы ни говорили деликатные натуры, в любви, как и в литературе, преуспевают хитрецы.
Всем тонким чувствам большинство женщин всегда предпочитает красивые речи и отвагу.
А к этому большинству мы причисляем и Марианну.
И в конце концов, другими словами – через несколько дней, она уже не могла не обращать внимания на этого особенного молодого человека, который посылал ей цветы утром и вечером, который посылал ей письма утром и вечером, который не спускал с нее лорнета в театре и которого – она уже не сомневалась в этом – она встречала на своем пути всякий раз, как только осмеливалась выйти на улицу.
Это преследование, которое на первых порах она с полным основанием считала довольно наглым, сначала сердило ее, потом стало ее смешить и в конце концов растрогало ее.
Она сравнила веселое и смелое лицо Филиппа Бейля с печальным лицом Иренея. Его образ действий, немного вульгарный, разумеется, но обаятельный, не позволял ей задумываться и одурманивал ее, подобно слишком крепкому вину. Она хотела, чтобы ее любили радостно: ведь до сих пор ее любили с грустью. Не раздумывая о тонкостях, она полагала, что лучший из этих двух мужчин тот, кто деспотически требует любви вместо того, чтобы смиренно ждать ее. И наконец, Марианна слишком глубоко уважала Иренея, чтобы пылко любить его; нам известно, что подобное чувство нелегко изобразить пером.
Короче говоря, Марианна, которая не сдалась Иренею де Тремеле, уступила Филиппу Бейлю.
Ей было восемнадцать лет.
Филиппу было лет двадцать восемь; он был умен и отдавал себе отчет в своих безумствах. Несколько раз ему случалось разбогатеть, но всякий раз он швырял свое богатство на ветер, как если бы это была горсточка камешков. Он не понимал, как это можно роскошно жить и в то же время экономить; экономить он не желал и шел навстречу своему будущему с такой уверенностью, словно у его родителей был неограниченный кредит в некоем банке.
Родители его были крупными нормандскими коммерсантами, которые для начала ввели его в Государственный совет, что позволило ему проникнуть в салоны финансовой верхушки и быть принятым при дворе Луи-Филиппа. Он попросил у них большего. Не столько вкус, сколько инстинкт заставлял его держаться подальше от аристократии, роль которой представлялась ему уже почти сыгранной. Оставаясь в свете ровно столько времени, сколько нужно было для того, чтобы научиться хорошим манерам, он облетел всю Европу и обежал все посольства. Благодаря высокой протекции он получил от правительства несколько небольших миссий, которые приоткрыли ему двери в дипломатические кабинеты.
В эти времена мнение света о Филиппе Бейле можно было кратко сформулировать так:
– О, этот малый не пропадет!
Так говорили о нем и подмигивали друг другу.
И в самом деле: за время своих путешествий он получил грубое, но вполне реальное представление о людях и о делах.
Что же касается женщин, то у него был дар сперва очаровывать их, а затем – порабощать.
Разумеется, Филипп Бейль, как и все на свете, любил, страдал и проклинал: он был слишком умен, чтобы не стать жертвой, прежде чем превратиться в палача; но он обыкновенно говаривал, что с ученичеством он покончил.
Кроме того, он приближался к тому возрасту, когда, согласно философии XVIII века, который из самой упоительной жизни извлек самые горькие уроки, сердце либо разбивается, либо становится железным.
Филипп Бейль ежедневно чувствовал, что сердце его становится железным.
Таков был человек, с которым Иреней постоянно встречался с тех пор, как приехал в Лондон.
Он хотел было немедленно возвратиться в Париж, но на это у него не хватило душевных сил. За месяц разлуки любовь его усилилась; в течение этого месяца он вынашивал разные проекты и строил планы на будущее, полное поэзии и покоя. Он не хотел мгновенно отказаться от своих мечтаний, столь долго и столь сладко лелеемых, от мечтаний, если можно так выразиться, замешанных на его крови и позолоченных всеми лучами его воображения. Он призвал на помощь самые странные рассуждения, он воскресил в душе самые несбыточные надежды. Тщетно достоинство протягивало ему свою прекрасную мраморную руку, чтобы напомнить ему о себе в последний раз; он резко оттолкнул достоинство и всецело погрузился в столь дорогое его сердцу и столь горестное заблуждение.